«Господи! — подумал Видо, понимая, что силы вот-вот закончатся,
и он попросту свалится, а сделать нужно еще так много! — Наставь,
укажи путь! Что я делаю не так и как мне исправиться? Если правы
те, кто старше и опытнее, как мне соединить их мудрость с
необходимостью успеть как можно больше? Они говорят, что нужно
щадить себя, а я боюсь! Боюсь не спасти тех, кого спасти можно,
кого от погибели отделяет лишь несколько шагов! Может быть, один
час, который я проведу праздно, будет стоить кому-то жизни и души!
Как мне понять, кому и когда отдать этот час?! И если они правы,
как вообще можно жить, зная, что все равно всего не сможешь и не
успеешь?»
Он вытер мгновенно вспотевший лоб, чувствуя, как снова
накатывает его личное проклятие. Каждый раз он надеялся, что это —
последний! Но знал, что обманывает себя, что знаменитое
наследственное сумасшествие Моргенштернов никогда не разжимает
когти до конца. Пока что оно миновало и отца, и Видо, но черная
тень безумия всегда за плечом, и уже ясно, что последнему из рода
этой участи не избежать.
«Господь мой будет моим спасителем, — подумал Видо и сплел перед
собой пальцы, стискивая их до судороги, намеренно ища в этой боли
убежище от приступа. — Он поможет мне хотя бы не передать это
дальше. Пусть отец твердит, что нужно продолжить род… Он не
понимает, каково смотреть в эту бездну. Только бы выдержать до
самого конца, не опозорив имя Моргенштернов, только бы умереть
вовремя и так, чтобы никто не понял! Но не сейчас… еще не сейчас! И
хватит уже потакать своей слабости! Патермейстер я или кто?»
Он вернулся к кабинету Фильца, из вежливости постучал, гордясь
тем, что это получилось ровно и спокойно. А потом, дождавшись
ответа, заглянул и сухо уведомил секретаря:
— Простите, но сегодня вам снова придется задержаться. У нас,
как вы помните, живой свидетель, так что жду вас в допросной.
* * *
В этот раз пробуждение было еще хуже. Стас проснулся от головной
боли и не сразу понял, что ломит вообще все тело. Однако стоило
пошевелиться — и чуть не взвыл! Оказывается, в сарае у проклятой
старухи он еще неплохо себя чувствовал! Там у него болели только
руки, ну и голова кружилась, а вот сейчас было похоже, что за время
беспамятства по нему потоптался слон…
Стас приподнялся на постели, сел, опираясь спиной о стену,
огляделся и вздохнул. Сменял шило на мыло, не иначе. Вокруг была
тюремная камера, знакомая по историческим фильмам — каменный мешок
примерно два на два метра с единственным оконцем под потолком. Что
хорошо — сухой и чистый, ни плесени, ни паутины. Что плохо —
никакой обстановки, кроме жесткого матраса из грубой ткани, на
котором он и очнулся. В окно, забранное частой решеткой из толстых
железных прутьев, виднелось небо и кусок жизнерадостно пушистого
белого облачка, подсвеченного золотисто-розовым. Сколько Стас
провалялся в беспамятстве, он понятия не имел, но вряд ли целые
сутки, так что это, скорее всего, закат того же дня.