Он благодушно улыбнулся, но темно-серые глаза остались
по-змеиному холодными, и Видо под этим взглядом почувствовал себя
мальчишкой, которого ругают за мелкий, но чрезвычайно стыдный грех
вроде воровства пирожков с кухни семинарии или испачканную во сне
простыню.
«А я ведь не помнил, как ее зовут, — мелькнуло у него в мыслях.
— Ни ее имени, ни отцовского. И еще явился предъявлять претензии!
Но… ведь он не прав! Не может быть прав! Или… может?!»
— Вы чрезвычайно ревностно относитесь к службе, герр
патермейстер, — с оскорбительным сочувствием сказал Фильц. — Это в
высшей степени похвально. Однако вспомните пословицу: «Сабля,
которую слишком часто затачивают, ломается первой». Это не значит,
что обязанностями нужно пренебрегать. Но поверьте опыту человека,
который работает в капитуле уже тридцать лет — если будете тратить
силы так безрассудно, рано или поздно закончатся либо они, либо
ваши пылкость и усердие. Далеко бежит тот, кто бежит медленно…
«Ему осталось только благословить меня и сказать: „Идите и не
грешите, сын мой!“ — подумал Видо.
— Желаете, чтобы я сообщил отцу девицы о ее смерти? — равнодушно
поинтересовался Фильц и потянулся, чтобы взять сосуд.
— Нет! — выдохнул Видо. — Я сам… Отправьте пока это… на ледник.
И вызовите на завтра городского художника — снять портрет с убитой
ведьмы, пока лицо не изменилось от соли.
— Разумеется, — склонил голову секретарь и безразлично добавил,
словно не нарушал только что субординацию, поучая высшего по
должности: — Могу еще чем-нибудь помочь?
Видо только мотнул головой и вышел, изо всех сил пытаясь держать
спину прямо. Казалось, что из него вытащили стержень, на котором
держались и разум, и воля, и старание.
Оказавшись в коридоре, он в полном изнеможении привалился спиной
и затылком к стене, чувствуя приятный холод от камня. Только сейчас
он понял, как чудовищно, невозможно устал. Эти недели, когда
напряжение и азарт работы не давали толком спать, потом бой с
ведьмой, навалившаяся вина за смерть людей… И сейчас, когда Фильц
отчитал его, словно юнца, впервые надевшего звезду патермейстера,
Видо даже разозлиться по-настоящему не мог! Потому что в словах
секретаря было слишком много правды!
Примерно то же самое говорил наставник, только у него это
звучало иначе — мягче, сочувственнее, убедительнее. Ни один человек
в мире не мог бы обоснованно обвинить генерал-мейстера Фалька в
пренебрежении обязанностями или в равнодушии к службе. Но ведь у
Фалька получалось отдавать служению ровно столько сил и времени,
сколько можно и нужно, не больше и не меньше! И если Видо, который
пробыл у него в личном подчинении три года, так этому и не
научился, значит, он дурной и бездарный ученик!