Тем более, что начальница института
как раз привела для допроса первую девушку.
* * *
Анна Генриховна предоставила свой
собственный кабинет, что Кошкин счел бы большой любезностью, если
бы госпожа Мейер, позволив ему устроиться за ее столом, вышла бы за
дверь. Но нет, к его удивлению, дама, ровно держа спину,
расположилась на стуле для посетителей и даже придвинула его чуть
ближе к допрашиваемой девице.
— Я отвечаю за своих подопечных пред
государем! - ответила она на немой вопрос Кошкина. – Разумеется, я
не позволю остаться вам наедине с невинным ребенком!
И по решительному ее взгляду было
понятно, что выпроводить ее из кабинета получится разве что силой.
Конечно, под строгой указкой начальницы девушки будут куда менее
разговорчивы, наверняка и половины не скажут того, что сказали бы
тет-а-тет. С другой стороны, Мейер пока не сообщила о происшествии
родственникам девушек – а как только сообщит… не исключено, что те
вовсе запретят всяческие контакты с полицией.
Все воспитанницы Павловского
института считались сиротами, однако Кошкин не сомневался, что
родственники у них, по крайней мере у некоторых, все же имелись.
Иногда и столь высокопоставленные, как у погибшей Тихомировой.
Кошкин смирился, хоть и с большим
неудовольствием.
Во время недолгого, но эмоционального
разговора с начальницей, «ребенок», надо сказать, рассматривала
Кошкина самым бесстыжим образом, с головы до пят, и очень уж
пораженной смертью подруги и убийством докторов отчего-то не
выглядела. Девица вообще была примечательной во всех смыслах.
Назвалась Сизовой Агафьей Матвеевной
и по говору ее было понятно, что в столице она живет не так уж
давно. Да и прежде едва ли в ее воспитании усердствовали учителя и
гувернантки. Девица была высокого роста, весьма и весьма в теле,
теле вполне уже сформированном, как для школярки. На крепких щеках
– яркий румянец, какого днем с огнем не сыщешь у столичных
барышень. Но главное – волосы столь невообразимо рыжего цвета, что
можно было бы заподозрить, что она красит их хной или еще чем.
Отвечала она на вопросы запросто и
без тени смущения. Лишь иногда вспоминала о сидящей рядом
начальнице и, конечно, тотчас начинала недоговаривать.
— Тятенька мой из дворян, -
рассказала она о собственном происхождении, причем не без гордости.
– Ихова семья богатая – и кухарка есть, и дом каменный. А до
законов царя-батюшки Александра и крепостных держали, почти что
тридцать душ. Тятенька мой по молодости в армии служил, в походы
ходил, наград столько имеет – и не сосчитать. Старшие его дети тоже
кто служит, кто в губернском городе хорошо устроился. А я… - она
стрельнула опасливым взглядом на начальницу и сухо закончила: -
младшая я средь них. По закону тоже Сизова. Маманя как померла,
тятенька меня к себе забрал. Да не прижилась я у них. Не
понравилось. Сама упросила учиться меня отослать – мне о ту пору
двенадцать годков было, а сейчас пятнадцать.