- Ни кого-то они не жалеют. Мы для них не люди вовсе, - подхватил вслед за тощим седой как лунь, невысокий мужик, с задубевшей, тёмной от въевшегося загара, кожей, - к нам в дом вломились, мы спали. Стали вещи собирать, из-под мамки слепой, что на печке с детьми была, вытащили матрас, с ног валенки сняли. Её саму скинули на пол, а она слепая… Встать не могла. Нас к ней не пустили, хотя жена уж как просила, плакала. Смотрели, как старушка подняться пытается, ноги-то у неё с возрастом слабы стали, и гоготали аки жеребцы. Пока кровати наши во двор вытаскивали, отец схватил топор и порубил всю мебель, какая осталась. Его расстреляли на месте. А нас сюда вот…
- Всем худо пришлось, - вздохнул кто-то позади, разглядеть мне не удалось, - и что ждёт нас, непонятно. Небось, как раньше жить не получится.
Народ замолк, размышляя о будущем, которое больше не выглядело радостным, хорошо, если живы останемся.
К обеду умерла пятилетняя девочка, замёрзла в телеге. Никто не обратил внимания, когда конвоир выбросил тело. Будто так и надо, будто не произошло ничего необычного. Мы для солдат уже были ходячими мертвецами.
Мороз крепчал, мерещилось будто даже мозг замёрз, мысли ворочались нехотя в сонной одури. Тёплый тулуп и валенки не помогали согреться. Выданный нам хлеб, чуть разогнал стылую кровь по жилам.
Вечером всё то же: стоянка, холодные сараи, баланда на ужин и тревожный сон на прелой соломе.
Следующие дни слились в одну сплошную пелену. Подъём, скорый завтрак, и дорога, что тянулась без конца и края. Небольшие деревушки, где нас старались подкармливать, жалеючи. Конвой не обращал на то внимания. Сердобольные женщины совали детям в обозе свежую выпечку, узелки с творогом, небольшие крынки молока, сливочного маслица. Оголодавшая детвора вгрызалась в хлеб, глотая, не жуя почти. Матери отбирали часть съестного, прятали под полами тулупов и шубеек, чтобы у малышей не разболелись животы. Кто-то делился с немощными стариками, что ехали вместе с детворой в телегах.
К вечеру добрались до очередной стоянки. Работы у конвойных прибавилось. Ссыльные не выдерживали дороги. За день умерло несколько стариков, двое или трое женщин, и, как обычно, дети…
Людей больше не волновали чужие смерти. Мы превращались в оголодавшее стадо, теряли человеческий облик. Брели, куда укажут, спали где придётся, без раздумий и ропота, подчиняясь приказам. Даже мой неугомонный попутчик, Карп, присмирел, больше не лез с разговорами, шагая рядом.