- Тьфу ты! – поручик, отцепившись наконец глазами от его
напуганного лица, совсем не фигурально сплюнул на землю, -
Подкрепленьице…
Развернувшись, он похромал по траншее, припадая на левую ногу,
кажется, забыв об ополченце, озаботившись распоряжениями по
военному хозяйству, отдаваемыми на ходу.
- Шлеменко! – рыкнул поручик, подзывая виноватого, и по уху его,
только голова мотнулась, - Ещё раз увижу, что гвозди…
- Гвозди, Шлеменко! – выделил он голосом, рокоча вовсе уж
инфернально, тыча солдату железяки под нос… а нет, в нос и тычет, -
Ещё раз…
Не договорив, он похромал дальше, щедро раздавая оплеухи и
зубточины, обрыкивая подчинённых натурально волком, и, наконец,
отец-командир скрылся за дальним поворотом.
Ванька же, снова начав дышать, не сразу пришёл в себя.
Нет, он и прежде не обольщался, но…
… он всё-таки был некоей ценностью, имуществом, сто́ящим, с
учётом его знаний и выучки, побольше породистого скакуна или
захудалой деревеньки с полудюжиной дворов.
А сейчас он не то чтобы внезапно, но осознал, что в глазах
военных его ценность ничтожна, потому что он, Ванька, не их
имущество! Ценность же человеческой жизни…
… право слово, смешно рассуждать о таком, зная, как легко
господа офицеры разменивают жизни солдат на незначительное
тактическое преимущество, на захват какого-нибудь моста или высоты,
не дающих ничего, на красивую реляцию о жестоком бое и стойкости, в
которой каждая строчка пропитана кровью. Ур-ра… в штыки, братцы!
Умрём же за царя!
- Этот, што ль? – продублировал командира подошедший унтер,
невысокий, но зверообразный мужик с кулаками не по фигуре и
взглядом маньяка, дорвавшегося до сладкого.
- Смотри у меня… - он приблизился к пареньку вплотную, обдав
нечистым дыханием хищного зверя, - я шутить не люблю!
Сказав это, он отстранился, ткнув Ваньку кулаком в скулу, и
только голова мотнулась.
- Так точно, - прошептал ополченец.
- Да тьфу ты… - скривился, отворачиваясь, унтер, дотоле не
отрывавший от него глаз, - сопля штатская!
- Сильвестр! – окликнул он какого-то немолодого, лет тридцати,
солдата, возящегося неподалёку с какими-то плотницкими делами, -
Подь сюды!
- Да, Маркел Иваныч? – материализовался тот, источая преданность
и крепкий запах табака, с головой выдающий заядлого, страстного
курильщика из тех, что могут, живя впроголодь, с прилипающим к
позвоночнику животом, менять хлеб на табак.