Лейтенант госбезопасности это тоже прекрасно понимал, а потому
покачал головой и прошептал:
– Отставить! Всё кончено. Уходим отсюда подальше, а то не ровен
час нас заметят.
Пригибаясь, насколько это было возможно, я, уклоняясь от кустов
и веток, всё время норовивших ударить по больному лицу, следовал за
командиром, а сам размышлял над тем, как именно нам нужно будет
поступить, чтобы спасти тех, кто уцелеет и попадёт в плен.
«И Алёна ещё в госпитале осталась, – терзался я. – Что с ней
сделают эти подонки, когда вместе с другими медсёстрами она
окажется у них в руках, даже представить себе не могу!»
В голове действительно не мог уложиться весь ужас происходящего,
а потому, когда мы углубились на довольно внушительное расстояние,
я остановился и поинтересовался у Воронцова о наших дальнейших
действиях.
– Лёша, мне самому трудно и противно говорить, но у нас нет
другого выхода, как попробовать догнать обоз и следовать дальше с
ними. Это единственное верное решение в данный момент. Любое другое
будет сравнимо с самоубийством, – ответил чекист, с грустью
посмотрев на меня.
– А наши, что уцелеют? С ними как? С медиками? Они же могут
выжить. И им нужна будет наша помощь, чтобы вырваться из плена, –
сказал я, прекрасно понимая, что тот уже всё решил.
– Пойми – всё кончено. Немцев в десятки, сотни раз больше. Ты
прислушайся, – он кивнул в сторону Новска, – стрельба почти стихла.
Ты же, думаю, понимаешь, что это означает.
Я прислушался и был удивлён, что, действительно, ни взрывов
снарядов, ни звуков стрельбы, ни рычания моторов, ничего этого не
стало слышно, хотя мы отошли не так далеко. Только шум леса, ветра
и дождя, который вроде бы вновь стал усиливаться.
Воронцов увидел, что я стою в нерешительности, поправил повязку
на плече и, подойдя ближе, сглотнув, произнёс командным
голосом:
– Боец Рабоче-крестьянской Красной армии Забабашкин, ты сделал
всё, что мог. И теперь я приказываю тебе: отступать и возвращаться
на воссоединение с обозом, – он вновь сглотнул и прохрипел: – Мне
чего-то совсем плохо, так что, если что, приказываю тебе меня
оставить, а самому искать наших. Ты слышишь?! Я приказываю!
Его хриплый голос усталого и замученного болью человека на меня
никакого глубокого впечатления не произвёл. Более того, я даже
захотел хохотнуть от несуразности и искусственности момента. Это
было как-то нелепо, что ль. Мне показалось, что он говорит мне не
как живому человеку, а как будто я какой-то робот, а программирует
меня.