– Под небом голубым…
Ну не КиШа же петь прекрасному принцу, верно? А песня
Гребенщикова была самой средневековой из тех, что я знала. Конечно,
я немного косячила, немного путала струны и лады, но… Когда я
допела и в упор торжествующе посмотрела на Мариона, то увидела, что
принц растерял свою меланхоличность. Он был взбудоражен, глаза его
горели.
– Не знаю, кто ты и откуда… – начал было он, но дверь
распахнулась и появилась та самая женщина.
– Доброе утро, господа, – многозначительно намекнула она. – Не
скажу, что рада приветствовать вас в своём доме в столь…
поздне-ранний час…
Часы и правда отсалютовали четыре раза, словно подчёркивая слова
хозяйки. Женщина зевнула, помахав пальцами перед пухлыми
ярко-красными губами. Марион оглянулся на неё.
– Кара, я, видимо, должен извиниться? – уточнил холодно. – Или
нижайше благодарить тебя за то, что ты… оделась и больше не
смущаешь мальчишку?
– Только не говори, что ревнуешь, Марион! Это было бы так
глупо!
Рыжуля опустилась в кресло, а я невольно отметила, что перед
этим Кара немного приподняла кринолин вишнёвого платья. Но сидеть,
видимо, всё равно было неудобно: моститься приходилось с краюшку.
Принц поднялся, поцеловал подставленные ему нежные пальчики.
– Конечно, ревную. Раньше Офет любил только меня, а теперь будет
разрываться между преданностью своему принцу и вожделением твоего
прекрасного тела. Я, знаешь ли, не готов делить с тобой моих верных
рыцарей.
– А придётся. Уж больно кавалер хорош в постели! Почисти мне
померанец, будь добр.
Марион взял апельсин из вазы и ножом принялся освобождать его от
кожуры.
– То есть, меня тебе не достаточно? – ревниво уточнил он.
– Если бы ты не вылезал из моего будуара, то я бы
удовлетворилась одним тобой. Ты же знаешь, я никогда не любила
ждать. Что это за прелестный мальчик?
– Блюститель нравственности и верности. Одним словом, не про
твою честь.
Кара прищурила чёрные, небольшие, но красивого разреза глаза.
Усмехнулась.
– А я бы проверила…
– Не стоит, – буркнула я зло и положила лютню рядом. – В постели
я просто отвратителен. Храплю и лягаюсь.
Фаворитка рассмеялась низким, глубоким смехом. Забрала очищенный
фрукт и впилась в него мелкими белыми зубками. Она поражала своей
красотой и юностью, но… Я-то видела! Тонкие морщинки у краешков
губ, лёгкие, словно тень от волоска. И вот этот взгляд
насмешливо-усталый, ироничный, такой взрослый. «Тебе не меньше
тридцати, – решила я. – Ещё молода и прекрасна, но уже полна
скептицизма женщины, привыкшей покорять, но уже никому не верящей и
не нужной».