Густав неодобрительно хмыкнул,
выпустил целый клуб дыма и продолжил:
— Поначалу, вроде как все ничего
было: ты, говорят, парень ученый, будешь фельдфебель! Бери человек
двадцать народу и марш-марш танки ремонтировать. И попали мы в
шестую армию, к Паулюсу. Там и снабжение ничего было, кормежка
сытная, обмундирования полный комплект, все, в общем, неплохо,
главное только под бомбу или обстрел не попасть. Ваши солдаты наши
танки расколошматят, а мы, вроде как, чиним. Приходилось, конечно,
и на поле боя ремонтировать, но поначалу редко. Страшно, конечно,
тоже частенько бывало. Через год дали лейтенанта и орден за
доблестную службу. Ребята у нас были хорошие, спокойные и не
пьяницы, местных не трогали, и те к нам хорошо относились: где тебя
подкормят, где сам поделишься, особенно с детьми, у многих ведь
дома свои остались.
Он немного помолчал, затем слегка
усмехнулся:
— Однажды, даже чуть в газету не
попал, представляешь? Должны были у меня интервью брать, да вот
только журналист так и не доехал: разбомбили их колонну по пути.
Да, время было тяжелое, а потом — стократ хуже: Сталинград. Сначала
— все как обычно, а дальше поступления техники прекратились, а та,
что была, вышла из строя. Раздали нам автоматы — повоюйте-ка ребята
как пехота! Тогда, мне совсем тяжко стало: ну не могу я в живых
людей стрелять! А откажешься — сразу к стенке поставят. Ну что
делать, лупил в белый свет, как в копеечку. Тут — зима ваша жуткая,
греться негде, одни руины, жрать нечего, друзей всех поубивало и
такая тоска... И ведь что самое страшное: я на войну не просился,
никто меня не спрашивал, сказали: “Ты солдат, офицер, а раз так,
выполняй приказ!” А зачем? Ради чего? Некоторые не выдерживали,
стрелялись, а я не мог: грех это.
Густав глубоко затянулся, выпустил к
потолку тонкую голубую струйку дыма. Вал слушал молча, глубоко
впечатленный немудрящим рассказом.
— И вот, как-то, уличный бой, —
задумчиво продолжил немец, — сидим за какими-то обломками,
отстреливаемся, патроны хм... бережем. Тут пуля шальная вскользь по
каске сильно так приложила, падаю и, пока еще не потерял сознание,
думаю: “Ну все, отмучился, слава богу”. А потом понимаю, что от
этого не умирают: пуля на излете, сила не та, очнусь — и снова в
бой! И так мне стало обидно, слов нет. Прям аж до смерти. И
провалился в черноту. Очнулся — лежу на траве, как был: в шинели, в
сапогах, с автоматом. Лето кругом: тепло, птицы поют. Огляделся:
вроде как деревенька в отдалении, я туда, а тут уж люди встретили и
все объяснили. Так и живу здесь. Освоился, язык выучил. Живем,
брат.