Настроив себя на позитивный лад,
Штольман не заметил, как уснул. Пирожок, как символ будущего
благополучия Анны и Якова, лежал на столе и ждал завтрака, за
которым значительно приободрившийся жилец комнаты его с аппетитом
съест.
— Аннушка, ты не спишь? — раздался
за дверь голос Марии Тимофеевны.
Анна, которая только-только успела
переодеться и теперь сидела у окна, думая о том, как подвыпивший
Штольман дойдёт до дома, мысленно поблагодарила Бога за то, что
вернулась раньше, и сказала:
— Нет, мама, заходи!
Мария Тимофеевна, в чепце и теплом
ватном халате, вошла в комнату и, увидев дочь, чуть ли не с
облегчением вздохнула. До этого момента она была явно
напряжена.
— Что случилось, мама?
— Мне сон дурной приснился, —
сказала женщина и улыбнулась неловко, будто говоря, что нынче она
выступает в роли сновидицы. — Будто ты со Штольманом уезжаешь, а
после ваш поезд летит в пропасть!
Аня улыбнулась в ответ и принялась
поглаживать руки матери, понимая, что терзает ту уже который
день.
— Мамочка, милая, всё будет хорошо!
Со мной всё в порядке! И будет в порядке!
Мария Тимофеевна вглядывалась в лицо
дочери, отмечая общую измождённость и при этом сияющие, лучащиеся
радостью глаза. Этот контраст вдруг поразил её. Многие годы Аня
была здорова и благополучна, но никогда, ни единого раза, где бы
они ни были и что бы они ни делали, таких глаз у неё не было. Она
могла улыбаться, даже смеяться, но глаза… глаза всегда были мертвы,
смотрели в себя, проживали не комедийную пьесу на сцене театра, не
поездку в Москву и не покупку очередного платья, а что-то глубоко
личное, то, чем Анна никогда с ней не делилась, как бы женщина ни
пыталась всё выведать. И это убивало её. Мария Тимофеевна видела
это. Аня ходила на работу, которая приносила ей успокоение и
удовлетворение, занималась благотворительностью и помогала людям в
Обществе Человеколюбия, играла на пианино, изредка рисовала
акварели в альбоме, но не жила. Сейчас же, когда всё перемешалось,
перепуталось и стало опасным и зыбким, Аня напротив очнулась и
расцвела.
— Твой Штольман забирает тебя у нас,
— сказала Мария Тимофеевна всё равно. Это лежало у неё на сердце, и
что бы ни происходило с Аней, она не могла радоваться тому, что её
единственная и горячо любимая дочь вскоре их покинет и будет жить
так далеко от них. Да еще с кем! Ах, что же будет? Ну ведь так
нельзя, нельзя!