А по поводу письма. Пусть монарх
прямо не указывал, но весь тон подсказывал – надо ехать! Умный
поймет.
А они были оба умные. Значит, должны
поехать!
Нехороший вариант на ближайшее
будущее, что в столице Российской империи явно что-то не так, они
поняли уже на ее окраине. Словно они и не в Москве были – в другом
городе России за несколько сот километров – а на противоположенной
стороне Земли.
Дилижанс протащился по столичной
брусчатке метров сто вдали еще от центра с его официозом и
обязательными городовыми, и их уже три раза останавливали военные!
Князь Долгорукий забеспокоился. А что будет дальше? Гвардия?
Казачки? Или… бунтующая чернь?
Попаданец настолько впечатлился
картиной революций 1917 года, которые, хоть и веяли романтизмом
всего нового, но, между прочим, веяли и всеми признаками обычного
русского бунта, со всем ее кровью, насилием и грабежами, что не мог
уже больше ни о чем думать.
Ведь судя по количеству
разнокалиберных военных создавалось такое впечатление, что Россия
оказалась в кровопролитной и очень тяжелой войне и военные действия
шли где-то рядом. Опять Первая мировая?
И этим военным как-то было все равно
кто едет – мелкие разночинцы или воспитанница императора с мужем –
светлейшим князем. Война-с! А офицеров почему-то не было. Опять
революция? Немного успокаивало только одно – солдаты-гвардейцы были
не одни, ими командовали унтер-офицеры. Но все-таки…
Его жена Елена Федоровна от такого
положения только беззащитно вскидывала руками в жесте недоуменного
удивления и даже злобы. А что делать? Гвардия им не подчинялась, а
идти самой разбираться с солдатами ей очень не хотелось. Да и не
женское это дело, честно говоря.
И тут постепенно стад
активизироваться Константин Николаевич, для которого ситуация очень
была обычной, хотя бы и теоретически, по вузовским учебникам. И как
мужчине и как попаданцу. Ему вдруг показалось, что они вдруг
оказались в феврале или в октябре 1917 года и прежние привилегии
высокопоставленных дворян, на которых так надеялась его жена, не
только им не помогали, но и мешали, вплоть до убийства. В свое
время эта гнусная чернь их попросту бы расстреляла прямо на улице,
вдоволь поиздевавшись.
Конечно, сейчас был не черный 1917
год, а все еще благородный XIX век и господствовал гуманизм, хотя и
очень своеобразный. Но, все равно, им могла помочь только их личная
активность. Или, точнее, его активность, а не эфемерные дворянские
права.