Вот и подошли ко двору. Скот уж загнан да накормлен, со всем
Любаша управилась перед тем, как в лес идти. Кошка Белянка сидит на
крылечке, гостей намывает.
Данила стёр с Любашиной щеки кусочек ила, отряхнул рукав, что в
пыльце испачкан. Как только усмотрел в такой темноте?
- И гляди, чтоб матери ни слова. Сама не говори, я говорить
буду, если что. Помни, у Зинки была. А коль мать ненароком траву
увидит, ври, что Зинкина мать дала отвар от болей делать.
Любаша кивнула и благодарно посмотрела на брата.
- Спасибо, Данилушка. Век помнить буду.
Данила усмехнулся:
- Да лучше б помнила, что негоже бабкиным росказням верить.
Небось на жениха гадать будешь? На кого ж ещё в пятнадцать-то лет
гадают?
Посчитав, что брату лучше не знать о таинственных снах и
заговорах, которым Любашу научила бабушка Матрёна, она кивнула и
промолчала. Данилке-то всё равно было, хоть на помеле станет Любаша
над Покровкой летать, да чем меньше братец ведает, тем лучше.
Вместе поднялись они на крыльцо, Данила толкнул дверь.
У стола суетилась, порхала Федотья: грибки солёные, блинцы с
мёдом, огурчики хрусткие, варенья. Пустого места нет на столе, всё
занято разносолами. Тут не нужно быть семи пядей во лбу, чтоб
понять: гость в доме, намыла Белянка званца. А вот и сам гость, у
окна сидит в углу, ждёт, когда к столу позовут. Да всё зыркает по
сторонам. Как чёрный ворон в ласточкином гнезде, чернобородый,
черноглазый отец Влас. Частенько он вечерком захаживал, особливо,
когда отца не было: отец таких посиделок не любил, а вот мать,
казалось, только их и ждала. То-то матушка суетится: на весь вечер
теперь разговоров будет да пересудов, кто живёт в селе
нечистиво да неправедно, а кто Богу угоден и светел духом. И
цитатами сыпать станет к месту и не к месту, всю Библию изложит.
Станет отец Влас батюшкину медовуху попивать (а что, не пятница же
и не среда), а Любаше кусок в горло лезть не будет.
- Явилась, горемычная. Я уж думала, не дождусь тебя.
- Я у Зинки задержалась, заговорились… - пролепетала Любаша,
опустив взгляд в пол.
- Сплетничали небось, волю злым языкам давали, - подал голос из
угла отец Влас. И взгляд бросил недобрый: припомнит Любаше на
исповеди, что речи вела пустые, заставит каяться да молиться. Было
уж то не раз, и выходила Любаша из церкви, едва сдерживая
слёзоньки, горько на душе было. А ведь исповедь она для того
человеку дана, чтоб очищалась душа, омывалась собственным
раскаянием, да только камень всякий раз наваливается, душит после
той исповеди.