Мать забурчала:
- Смотри-ка, разбрасывается украшениями, там забыла, тут забыла.
Отец вон ночей не спит, соль да ткани возит, чтоб дочь барыней тут
ходила, а она разбрасывается подарками. Благо, обновки все я в
сундуке храню, такой только дай что новое, тотчас в ветошь
превратит.
- А я говорил, Федотья Семёновна, девице лучше бы не себя
украшать, а душу свою бессмертную. Тело оно что: износилось,
истрепалось, в могилу легло. А душа, она вечная. Вот о ней надо
думать, молитвами грехи искупать. Тогда-то, как Бог мудрости даст,
и ценности мирские не нужны будут, лишь духовное благо станет
сердцу милым. И сразу серьёзнее Любаня станет, ума в голове
прибавится. Бог даёт разум, черти отбирают, ведомо то.
Федотья Семёновна перекрестилась и оживлённо покачала головой,
сверкнув глазами:
- Вот как раз девчонке и урок будет. Пусть к исповеди готовится,
расскажет вам да покается, что только об украшательствах телесных и
думает, ленится да матери не слушается. Может пристыдится тогда,
одумается.
- Правильно, правильно, готовься к исповеди, Любушка, -
промурлыкал отец Влас, и стало Любаше не по себе. Встала она
из-за стола даже не надкусив ничего, не пригубив.
- Хорошо, матушка. Пойду бабушке огурчиков и блинцов отнесу.
Прихворала она что-то, с обеда уж лежит.
- Ступай-ступай, горемычная.
Едва Любаша скрылась, как за стеной раздалось:
- За что вы её так, матушка? Не заслужила она такого. Ещё и при
чужом человеке.
- А нам отец Влас не чужой, Данила, он нам ближе кровного
родственника, - Федотья похлопала кого-то по руке, и это был
явно не Данила, - он за душой следит, по пути истинному ведёт.
Пусть знает он о наших грехах, чтоб ведал, куда нас вести
дальше.
Данила не стал спорить, но вскоре тоже вышел из-за стола. Пошёл
в сенцы, посмотрел в окно. Сгустился сумрак над лесом, потемнело
небо – подкрадывается ночь, мягко стелет синюю перину.
Сзади кто-то подкрался (кошка ли, домовой?), но, услышав всхлип,
Данила решил не оборачиваться. Не бросится он вот так сразу девку
неразумную утешать, пусть знает, что провинилась. А хочется-то как,
с детства сестрицыных слёз Данила не выносит, лучше бы сам ударился
аль поранился, чем на её боль да горе глядеть.
- Данилушка, братец, потеряла я ожерелье, матушка меня
испепелит, если завтра не принесу, - прошептала Любаша, и
разрыдалась тихонько, тоненько.