Теперь заговорил Артур Лексингтон, спокойно, голосом посредника:
– Я полагаю, большинство хотело бы знать, сможем ли мы остаться независимым государством при таком соглашении или же мы станем американским придатком – своего рода незарегистрированным пятьдесят первым штатом. Как только мы потеряем контроль над внешней политикой, а это, безусловно, произойдет, будет об этом сказано или нет, нам придется очень многое брать на веру.
– В том невероятном случае, если такое соглашение будет когда-либо ратифицировано, – медленно произнес Люсьен Перро, впившись своими черными задумчивыми глазами в Хоудена, – оно будет рассчитано на определенный срок.
– Предлагается двадцать пять лет, – сказал премьер-министр. – Там, однако, будет статья о том, что действие Акта о союзе может быть прекращено по взаимному согласию, но ни одной из сторон самостоятельно. Что же до заключения соглашения на доверии – то да, нам придется на это пойти. Вопрос вот в чем: вы предпочтете верить тщетной надежде, что войны не будет, или торжественно данному слову своего соседа и союзника, чье представление о международной этике схоже с вашим?
– Но страна! – воскликнул Каустон. – Сможете ли вы когда-либо убедить страну?
– Да, – ответил Хоуден. – Я считаю, что сможем.
И он стал говорить, почему так считает: о разработанном им подходе; о предполагаемой оппозиции; о голосовании по этому вопросу, которое надо выиграть. Присутствующие продолжали высказываться. Прошел час, два часа, два с половиной. Принесли кофе, но дискуссия прервалась лишь ненадолго. На бумажных салфетках, поданных с кофе, Хоуден заметил рисунок остролиста. Это выглядело странным напоминанием о том, что до Рождества осталось всего несколько часов. «Рождение Христа. Он учил нас таким простым вещам, – подумал Хоуден. – Что любовь – единственно стоящее чувство; учение его было здравым и логичным, независимо от того, верили вы в Христа, Сына Божия, или в Иисуса, святого смертного. Но животное, именуемое человеком, никогда не верило в любовь – чистую любовь – и никогда по-настоящему не будет верить. Человек извратил предубеждением Слово Христово и запутал его. И вот сейчас мы сидим тут и трудимся в канун Рождества».
Стюарт Каустон набивал трубку, наверное, в десятый раз. Перро, оставшись без сигар, курил сигареты Дугласа Мартенинга. Артур Лексингтон, не куривший, как и премьер-министр, открыл было позади них окно, а потом закрыл, боясь сквозняка. Над овальным столом висела завеса дыма и, как дым, чувство нереальности. Происходившее казалось немыслимым, это не могло быть правдой. И однако Джеймс Хоуден чувствовал, что реальность медленно берет свое и окружающие постепенно убеждаются – как убедился и он, – что иного быть не может.