На нас смотрели настороженно: видели, мол, таких. Придут,
понюхают, и уйдут, а потом всю жизнь с трибун рассказывают о
совершенных ими подвигах, ещё и награды получают.
И меня в первый же день поставили на ампутации. Во множественном
числе. И стали ждать, когда я запрошусь к маме. Потому что
ампутация размозжённых конечностей совсем не похожа на то, что
показывают в кино о жизни хирурга Мишкина.
А я что? Я могу, руки помнят. Откуда помнят, неясно, но —
помнят! И вставший на вторые руки проверки ради Альберт Гаврилович
проникся, хоть и был немало озадачен. И в самом деле, как? Год
назад выпустили из института, по миру ездит с турнира на турнир, а
работает, как фронтовой хирург.
— Ну почему непременно фронтовой? — отвечал я. — У нас хороший
институт. Продолжатель традиций великого Бурденко. Лекции,
семинары, практические занятия. Врач всегда должен быть готов и к
миру, и к войне, так завещал Николай Нилович. Тяжело в учении,
легко в бою.
Но Эртеля это не убеждало. Направили нас в «Винокурню»
потому, что один штатный хирург был в отпуске, в тайге, в
туристическом походе, другой, как назло, слег с инфарктом («потому
что трезвенник», уточнил Эртель), а третий и четвертый вдруг
заболели. Молодые хирурги, трехлетки. Фасциальные разрезы,
ампутации на потоке, а, главное, смерть больных (а умирали поначалу
во множестве, краш-синдром — штука жестокая) — всё это для человека
мирного времени, воспитанного на добрых сказках со счастливым
финалом, может оказаться непосильным. Поначалу. Один запах чего
стоит. Потом-то принюхаешься, куда деться-то, если война. Но войны
нет, и можно уйти на больничный.
И тут прихожу я, орудую пилой и прочими инструментами, как
музыкант-виртуоз Гурвинек. Орудую, и в обморок не падаю, работаю
скоро и споро. Словно всю жизнь этим и занимался. Ну, может, и не
всю, но к делу привычен. Первую неделю вовсе из больницы не
выходил. Посплю два часа — и к столу, операционному. Четыре часа
работы, и опять два часа сна. Четыре цикла в сутки: восемь — сна,
шестнадцать — у стола. Чай с мёдом, бутерброд с маслом и
санитарно-гигиенические процедуры — за счёт сна. А как иначе?
Извлечённые из-под завалов люди с раздавленными конечностями ждать
не могут, каждый час ожидания снижает их и без того невеликие
шансы. Поэтому работаем безостановочно, когда я сплю, оперирует
сменщик. Люди-то были, прошедшие войну, Ашхабад и Ташкент.
Пенсионеры. Но вышли, поддержали, борозды не портили. Хуже обстояло
дело с операционными, инструментарием, медикаментами и перевязочным
материалом. И совсем неважно — с аппаратурой для диализа.
Искусственной почкой, по-народному. Раздавленные, размозженные
ткани после высвобождения из-под гнёта попадают в кровоток и
забивают почки, что резко ухудшает прогноз — это опять-таки
по-народному, упрощенно. Я давал интервью для телевидения, и меня
просили говорить просто и доступно. Я говорил.