— И что с мужиками, из-за которых вы в
Коротово ездили?
— А ничего, — хмыкнул пристав. —
Собрали тамошних крестьян, заставили дерево снова подкоренить, а
труп – он под корнями словно жеваный стал, велели по-человечески
похоронить, на кладбище. Мужиков бы по старому времени перепороть,
чтобы дня два сесть не могли, а мы им по зубам дали и отпустили.
Судебный следователь – тогда Окружной суд в Устюжне был, даже дело
открывать не стал. В суд тащить некого, зачем бумагу
переводить?
— В России лесов хватает, бумаги
много, — жизнерадостно сказал я. — Но коли дело открыто, станем
работать.
— Так вы следователь, вам виднее, —
дипломатично отозвался Ухтомский, давая понять, что и мне не стоит
связываться с глухим делом.
— Антон Евлампиевич, как старый и
мудрый, скажи-ка мне, молодому и глупому — зачем мужики покойника
на видном месте оставили?
— Думается, они так нарочно сделали, —
высказал свое мнение пристав. — Был бы конокрад свой — из соседней
деревни, а хоть из уезда – они бы его так закопали, что и собаки не
сыскали. А здесь человек чужой, может, он не один был? Убили, да
посередине деревни оставили, чтобы другим неповадно было – вот,
мол, что будет.
Логично. Правильно мужики сделали, но
самосуды у нас отменила еще «Русская правда».
В покойницкую съездил, посмотрел на
убитого. Лучше бы ограничился заключением господина Федышинского о
том, что смерть наступила в результате многочисленных травм и
переломов. Заключение длинное, но, если коротко – перебит
позвоночник, сломаны ребра, руки и ноги.
Впечатление, что по парню проехал
трактор. Лицо превращено в кровавое месиво — где родинка? Нос
курносый? Может, и был. Но волосы русые, рост… Два аршина с
четвертью, это сколько? Похоже, что в мертвеце метр шестьдесят-
метр шестьдесят пять? Будем считать, что совпадает.
Надеюсь, бессонницей мучиться не
стану.
К мертвому конокраду я теплых чувств
не питал, мои собственные корни из будущего (кроме отца-офицера и
деда строителя, все предки крестьяне) призывали отнестись к
поступку мужиков с пониманием. И как историк помнил, что в деревне
могли отнестись с сочувствием к грабителю, даже убийце, но
конокрада живым не отпускали. Как рассуждало крестьянское общество?
Грабитель грабит не от хорошей жизни, убийца – это плохо, но все
бывает, а конокрад заведомо обретает на нищету, а то и на смерть
семью, а то и не одну. Хуже конокрада лишь поджигатель.