***
Аккуратный небольшой
полушатёр-полувигвам-полуюрта – что-то непонятное, но что-то очень
прочно встало в полукилометре от начала скверны, на верхнем участке
свободной от порчи земли. Снятые с крыши мелкого домика доски стали
полом, поверх них шерстяной ковёр с орочьего лагеря, как и стенки
юрты и её купол. Теперь она одноместная, но стенки из серой ткани в
два слоя. А с холодами внутри справится горящая розовая оболочка на
крепкой треножной подставке из кусков чёрных
псехвотрубок.
Еды чутка притащено, и воды ведро
стоит у противоположной от входа стороны, и даже спальное место из
натасканной ткани застелено. Быт готов. А я, морально, не готов. Но
куда деваться?
Полог юрты аккуратно хлопнул. На улице
– жуткая холодрыга. Почти конец второго осеннего месяца, а к утру
земля изморозью покрылась. Пожухлая трава задорно хрустела, когда я
тащил поклажу в нужное место, а теперь трава чавкала, подмоченная
растаявшим инеем. И чавкала она до тех пор, пока я не остановился в
метре от начала скверны. И, опустив на землю связку заострённых
псехвотрубок, привычно растёр руки. Хоть и в варежках из жёлтого
меха, а всё равно руки мёрзнут. Но это от нервов.
Во всей этой ситуации с найденным
местом, к которому я наконец-то практически подошёл – в ней была
заминка, проблема, и скверное обстоятельство.
Заминка – о времени, мне ещё
возвращаться к пещере, а это недели две. Проблема – о тепле. Вряд
ли я смогу согреть тот полутораэтажный дом в суровую зиму, да и
возвращаться домой мне по холодам. Скверное же обстоятельство – оно
о том, что впереди.
Я стоял на окраине небольшого холмика,
а впереди – практически скверная равнина. Лишь в полукилометре
впереди новое возвышение, крохотное по высоте, но жутко широкое.
Там бревенчатые колья частокола, серо-жёлтые дощатые крыши,
сероватые брёвна стен, выцветавшие деревянные ставни, несколько
бревенчатых дозорных вышек, распахнутые ворота. И не меньше двух
сотен тварей, с посеревшей кожей и покрытых волдырями, в
по-осеннему лёгкой одежде, а некоторые и в доспехах с копьями в
руках и оружием на поясах. С человеческими ушами и остроухие,
привычного нормального роста или будто роста детского, они все,
застигнутые скверной врасплох, поглощённые и восстановленные –
теперь органическими роботами повторяли последние минуты своей
жизни, снова и снова.