– Задрало, – гневно процедил я, и
сплюнул. От предстоящего воротило, хотелось думать о чём угодно,
только не о будущем. Но мне или действовать, или мучить себя
бесполезными вопросами.
Уже через пять минут я устало ступал
по рыхлому ноябрьскому снегу. В левой руке – посох и скрученные в
тряпьё трофеи. В правой – четыре длинных верёвки. За спиной – скрип
тростника и едва слышное хрипение. Оно ручной дрелью проворачивало
тупое сверло в моём мозгу, хотелось бросить всё и поспешить в
походный шатёр, согреться от жара горящих розовых оболочек, испить
кофе из бодрящих зёрен, поужинать и, ни о чём не думая, отправится
к временному пристанищу. Но отступать поздно, верёвки уже в моей
руке, а конец скверных земель близок.
Странное место, если подумать. Что эти
два дома, стоящие на отшибе, но окружённые частоколом; что
поселение, где из двухсот тридцати четырёх тварей пятьдесят четыре
до прихода скверны, так или иначе, но были связаны с боевым
ремеслом. И те три коняшки-инвалида недалеко от поселения, это ведь
для них конюшня. Но стойл в ней больше, стало быть, скверна
окончательно поглотила некоторых животинок. Да и собак или кошек в
поселении нет, а они должны быть.
Странное место, но скверна в тысячу
раз загадочней. Что только стоит увиденное мною три месяца назад –
до сих пор передёргивает. А ещё это нелогичное начисление опыта от
убийства нежити будоражит сознание. Но, можно сказать наверняка,
что вопрос с опытом скоро будет, скорее всего, закрыт.
Нос покалывал холодный воздух, чуть
влажный, с ароматом земли и чего-то подкисшего, а я шёл по тропинке
следов. К шатру. С моим ночным зрением его стенки на снежном фоне
отлично различались, но простой разумным в вечерней темноте вряд ли
бы заметил серые шерстяные стенки шатра. Когда ноги переступили
через осязаемую границу скверны, то шрамы на груди и шее немедля
прекратили отдавать жаром и болеть. Я настолько привык к этой боли,
что практически не замечал её.
Я чуть отошёл от скверны и отпустил
поклажу из правой руки. Но не развернулся. Хотелось побыстрее
добраться до шатра. И только когда я наконец-то чуток согрелся, в
ладонях и ступнях перестало стрелять от холода, а мысли прояснились
– только тогда я выбрался наружу. И отправился к брошенной
поклаже.
Четыре верёвки так и лежали на снегу,
колыхаемые ветрами. Они тянулись от плетёной продолговатой корзины,
из её четырёх углов. Недавно она была подвешена к потолку в одном
из зданий, а теперь покоилась на снегу. В ней, уложенным на мягкую
подстилку и завёрнутым в белую ткань, лежало когда-то беззащитное
дитя. Сейчас его раздуло, заплывшие глаза-щёлочки смотрели строго
на меня, из маленького беззубого рта вырвалось кряхтение, а под
пелёнкой разбухшие ручки и ножки дёргались, пытаясь разорвать ткань
и дотянуться до меня.