— Как «дожидается»?
— Да так, уж трижды справляться присылал, не пришел ли Анциферов
Первушка, а то на дыбу вздеть некого.
— Да не слушай ты Семку, — усмехнулся второй стрелец, — ступай
себе. Предупреждали нас, дескать, с приказа человек будет.
— Спаси тебя Христос, Игнат… — поблагодарил его парень и прошел
внутрь.
Обоих судей он нашел на втором ярусе башни, где была устроена
оружейная. Вдоль всех стен были встроены полки, на которых лежало
множество всякого оружия: фитильные мушкеты и пищали перемежались с
кремневыми карабинами и пистолями. С другой стороны навалом лежали
сабли, палаши и связки наконечников для пик и стрелецких бердышей.
Посередине стоял большой стол, за которым сидел сам окольничий, а с
краешку сиротливо примостился писец и, высунув от усердия язык,
записывал то, что ему диктовал расхаживающий вокруг Квашнин.
— Ружей кремневых, лютихской## работы, три сотни и еще
двенадцать… записал ли?
## Лютихской — льежской.
— Записал, батюшка, записал, — кивал писец, продолжая выводить
пером буквицы.
— Пистолей, турецких, добрых — двадцать три…
— Погоди, — прервал их Вельяминов, — не надо их писать. У рейтар
оружия не хватает, а тут — такое добро!
— А у солдат начальных людей чем вооружать будем? — попробовал
возразить московский дворянин.
— Сами себе сыщут!
— Так, может, и кормов им давать не станем, а раздадим мушкеты
да протазаны — глядишь, и проживут?.. — усмехнулся тот.
— Пошути мне тут… — беззлобно отозвался окольничий и обернулся к
двери: — Кого там нелегкая принесла?
— Я, господине, — поклонился, входя, парень, — подьячий Первушка
Анциферов, принес росписи.
— Ну давай, раз принес.
Квашнин принял бумагу и, мельком глянув на нее, сунул писцу. Тот
отставил перо и чернильницу развернул росписи и принялся нараспев
читать:
«По повелению благоверного государя Ивана Федоровича, в
белгородском полку поверстано в солдаты триста сорок шесть душ
народу разного звания, а по скудости тамошней снарядить их нечем,
отчего полковник Негодин бьет челом и просит прислать: мушкетов
фитильных...» — не разберу, — пожаловался писец, — уж больно
мудрено написано.
— Мушкетов — две сотни, шеломов солдатских — три сотни, пик или
бердышей — сотню, да протазанов офицерских или хоть полупик — с
полсотни, — тут же по памяти доложил подьячий.
— Ишь ты, запомнил, — не то хваля, не то насмехаясь, протянул
московский дворянин, — а прочее?