Анна как-то странно успокоилась и
лишь торжествующе поглядывала на мужа поверх завязок кляпа.
Солдаты, державшие её, тем не менее, хватку не ослабили, да и
прочие по знаку капитана незаметно, шаг за шагом перестраивались,
окружая экипаж добрейшего с виду и безобиднейшего гостя.
– Объяснитесь, милорд. – Герцог
учтиво поклонился. – Обещаю исправить свою бестактность, насколько
это будет возможно. О какой даме идёт речь?
– О новой подданной б'гиттской
импе'гии, до'го'гой мой, – толстяк любезно улыбнулся, но Марте
почуялся в его усмешечке волчий оскал. – Коия уже целые сутки
пользуется дипломатической неп'гикосновенностью, поселившись на
те'г'гитории б'гитского посольства, и недавно изъявила желание
покинуть данную ст'гану, несмот'гя на то, что та благоденствует и
п'гоцветает под вашим чутким 'гуководством. Кто угадает, какие
мотивы движут се'гдцем женщины? Тем не менее, мой до’го’гой, она
изъявила желание стать подданной Его Импе'гаторского Величества
Вильяма Вто'гого; и кто я такой, чтобы п'готивиться женской воле?
Посему – ставлю вас в известность о недопущении а'геста оной дамы…
– голос посла незаметно налился жёсткостью, – и т'гебую
немедленного её освобождения.
Марта вникала с пятого слова на
десятое, да и картавость приезжего вельможи не способствовала
пониманию его речевых изысков. Но смысл был ясен: отпустить Анну, и
точка! Будто он имел право требовать, этот индюк! Она непроизвольно
подалась вперёд, чтобы лучше видеть и слышать. Шажок вроде и
крошечный, но капитан, стоявший к ней ближе, напрягся и чуть
отклонился вправо, как бы… заслоняя её? Уловив каким-то шестым
чувством, что ей лучше не высовываться, Марта замерла.
– Объяснитесь, сэр Гордон, – с
вежливым недоумением ответствовал герцог, – о какой даме
идёт речь? И если оная здесь присутствует – найдётся ли у вас
письменное свидетельство о её новом статусе? Я имею в виду
подданство.
Глаза Анны заблестели. Марте
казалось, ещё немного – и она устроит пляску на костях… на её,
Мартиных. «С-сучка благородная!» – ко времени вспомнила она слова
солдата, двинувшего ей под рёбра там, на лесной поляне. Вот-вот, то
самое слово и есть. Сэр посол тем
временем небрежно изъял из-за отворота манжета малый свиток с
болтающейся на нём печатью красного сургуча.
– П'гошу, ваша светлость, – с неким
оттенком превосходства произнёс. И даже губу оттопырил, не успев
скрыть презрения – к происходящему и к окружающим. Марте с самого
начала был неприятен и этот тип, и его лошади, которые тоже
презрительно оттопыривали губы, но больше всех ей была неприятна
маленькая благородная сучка, которая, оказывается, выросла – и
превратилась в большую благородную сучку, и ничего в ней не
поменялось, ничегошеньки.