Да уж… Проще рассказать, откуда дети берутся. Тем более до этого
возраста Лизоньке расти и расти, а так она уже сейчас маленькая
барыня среди подневольной обслуги.
И я рассказала, как когда-то на южные рубежи России нападали
ордынцы, сжигали села, уводили людей в настоящее рабство, в гаремы
и на галеры. О гаремных евнухах и том, как пополнялась капелла в
Ватикане, говорить не стала. Дворяне, или, как их тогда называли,
боярские дети, были обязаны служить в армии и на границе, отражать
набеги. Чтобы они не думали о пропитании, им давали села с
крестьянами. Крестьянин не мог уйти из поместья, но и дворянин — с
царской службы. Пояснила кратко про Юрьев день: сначала был, а
потом «вот тебе, бабушка…».
Потом Россия стала империей, дворяне получили личную вольность,
но крепостное право осталось. По привычке, объяснила я, и Лиза
кивнула — понимала значение слова.
— Во многих странах было так же, но теперь почти везде
крепостных нет, — сказала я. — В России их тоже не будет, мы до
этих времен доживем. А пока помещики, если уважают себя, должны
уважать крепостных. Обращаться с ними как со свободными
работниками. Учиться жить так, словно все вокруг свободны.
— Маменька, но почему и Щетинины, и Барановы, и Берги, да почти
все остальные соседи, мужиков не уважают? — удивилась Лизонька.
— Для тебя это ничего не значит. Иногда дети разоряют птичьи
гнезда. Если другие это делают, ты же сама так не сделаешь?
Лизонька кивнула. И с этой поры была так вежлива с горничными и
конюхами, что Павловна удивленно кряхтела.
***
Степка, самый умный крепостной из Лизонькиного окружения, правда
уже бывший, уехал в Москву с маменькой и отчимом. И затерялся
вместе с семьей. Сколько раз я ругала себя, что не оставила
мальчишку… Точнее, не попросила Лушу его оставить. Парень — умница,
спокойный лидер в любой компании. Если таким сохранился бы к
юности, стал бы одним из лучших моих менеджеров.
А теперь непонятно что с ним. Года три приходили письма от Луши,
писанные Степиной рукой. Умеренно жаловалась: муж поначалу
держался, потом запил, уволили. Совсем не опустился, почерк
сохранился, пишет прошения за два пятака: один семье на хлеб,
другой на водку.
Показалось или нет, но письма проходили Степину цензуру: ни
слез, ни жалоб. Ведь не попросишь: «Заберите меня от мужа». Пару
раз мой приказчик посещал семью, передавал в руки Луше вспоможение.
По его отчету поняла: жизнь у них — ужас. Но не
«ужас-ужас-ужас».