Дело пахло нехилыми пиздюлями, и Вован начал
шарить глазами по сторонам, не идёт ли кто из вохры или других
работяг вроде него, но, как назло, нигде ни души не
маячило.
—
А я знаю, кто тут кумовской? — вяло отбрехивался Вован. — Всякий
дятел стуканёт за добавку к пайке.
—
И ты на свободу с чистой совестью собрался? — вставил Гога. — А
чего с голой жопой? И ничего не заныкал на раскумар?
Вован догадался, что, кажется, блатным его
сдал барыга, которому он продал скол.
—
Ну, кропаля совсем приварок… — замялся он, понемногу отступая к
забору.
—
Барыга божится, что такого янтаря вовек не видал, — заметил
Полбатона и начал неприятно приближаться. — Мужики базлают, что ты
мутный стал, как того кабанчика выкопал. Может притырил-таки долю
малую? Так поделись.
—
Общак — дело святое, — добавил Гога. — Так что делись по-братски. А
то спросим как с гада за косячок…
—
Да нет у меня ничего! — воскликнул Вован в отчаянии и по лицам
блатных понял — сейчас будут бить.
Рука сама по себе потянулась к ксенозабору и
её законтачило, тупо засосало в прутья, по которым бежала тысяча
вольт — хоть метро подключай. Глаза у Вована вылезли на лоб,
дыхание спёрло, ему показалось, что он стоял запитанным очень
долго, сотню лет, не меньше, но вдруг понял, что прошло только
несколько секунд. И ещё кое-что понял, словно бабка нашептала:
блатным его сдал не барыга, даже не вертухай подкупленный маляву
кинул смотрящему за ту глыбу янтаря, которую Вован нашёл, а кум
присвоил. Сам кум и слил, решил проверить, не заныкал ли
чего.
Пекучие муравьи яростно метались по его телу,
трясущийся Вован озарением постиг, что нет порядка на лагере, раз
кум и смотрящий заодно. И вертухаи в доле, и каждый последний шнырь
— часть системы. И никто тут не исправляется, а только костенеет в
преступлениях и набирается беззакония.
—
Бесп-пор-рядок, — клацая зубами, произнёс Вован сквозь пену на
губах, получилось: - п-п-п-р...
—
Сам себя наказал, — презрительно выплюнул Полбатона. — Ну, другим
неповадно будет. Идём. Этот — жмур.
Но
они никуда не ушли, Вован не пустил. Рука как запиталась — так и
вытекла из прутьев, и больше она не была рукой, а стала янтарной
катаной метровой длины, как та декоративная, что висела когда-то на
стене дома, в прошлой жизни. Меч обрушился на огромного Гогу, и тот
распался на две продольные половины. Одна неловко сложилась и
присела на ногу, после чего завалилась на бок, а другая рухнула
плашмя, откинув руку с огромным бицепсом. Продольный разрез немного
подержался, паруя, показал белое, красное и розовое содержимое
Гоги, и выплеснул всё, что было мягким, зловонным и
жидким.