В общем, Антона Павловича вывернуло, и Еремей с чувством
выполненного долга выставил его за дверь пинками. Теперь наш
дорогой целитель даже исповеднику на чистом глазу скажет, что я
точно помер.
Потом меня отмывали.
И снаряжали в гроб, который предусмотрительно заколотили, потому
как помер я от тёмной заразы, да и был некрещёным, и значится,
хоронить меня надобно за кладбищенскою оградой и лучше без
посторонних, чтоб зараза на кого не перекинулась.
Нет, Еремей уже просветил, что у Охотников свои обычаи. Но для
местных деревянный ящик, от которого характерно пованивало
тухлятиной – а что, ударила поздняя жара и покойнику положено было
слегка подпортиться – стал вполне себе аргументом.
Провожать собралось немало народу. Не из сочувствия к нам с
Савкой, скорее из любопытства:
- А я тебе говорю, что спалят. Как есть спалят! – я не узнал,
кому принадлежит этот вот тонкий нервный голос. – Потому как если
не спалит, то точно мертвяком вернётся! Проклятый…
Батюшка Афанасий заткнул говоруна, во всяком случае звук
затрещины был звонким, а голос – характерным:
- Разошлись вы, отроки… - прогремело на заднем дворе. –
Помолимся за душу…
В общем, желающих возражать не нашлось, а потому выезжали мы со
двора на скрипучей телеге, запряжённой меланхоличным мерином под
многоголосую молитву. Телегой управлял Еремей, желающих помочь ему
не сыскалось. А он и не настаивал. Вывез на берег реки. Там-то уже
ящик опустили в загодя выкопанную яму, а после и подпалили на
радость тем, кто пришёл поглядеть.
Горело…
Не знаю. Не видел. Моё дело было – тихо и ровно лежать в узкой
нише, которая обнаружилась в дне телеги. Причём не сказать, чтоб
под меня сделана. Что-то в ней и прежде возили, явно незаконное, но
мелкое. А потому пришлось распластаться, что та камбала под
китом.
Еремей сверху сена кинул.
Шинель свою…
Лучше бы мне дал. Лежать было тесно и жёстко, и ещё шея
зачесалась, а потом и всё тело разом, то ли от нервов, то ли от
мелкого мусора, который просыпался сквозь щели в дереве и прямо в
одежду. Обломки сухих стеблей и вовсе пробивали ткань, царапая
кожу, что иглы. Я из последних сил удерживался, чтобы не ёрзать и
не чесаться, если не руками, то хоть бы всем телом об доски.
- Славный был парень, - голос Сургата заставил меня застыть. И
дыхание прям так перехватило: пришёл, скотина этакая.