Наконец, удается приоткрыть ее до
такой степени, чтобы смог протиснуться в щель между косяком и
дверью. Еле-еле пролезаю, смотрю на освещенный толстыми восковыми
свечами предбанник. Радостные крики друзей перекликаются с веселыми
женскими голосами.
Но не успеваю дойти к лавке, как
радостный шум стих. В голове слышится тихий непрекращающийся
звон.
Пара секунд и он прекратился. А
следом глаза закрылись. По голове больно ударило и сознание
померкло.
Подошли к концу вторые
сутки бодрствования. А понятней не становится. Остается лишь ждать,
время покажет.
Глава 2.
Март 1707 года от
Р.Х.
Первые
потуги.
Иван Пестерев-Алексей
Романов.
Начиная с
третьего дня, как я очнулся, прошлые друзья Алексея, начали странно
посматривать. Им невдомек почему царевич не принимает участие в
забавах, столь любимых до непонятной болезни. Плюс ко всему
непонятно зачем были вызваны из ближайших деревень
учителя.
Так прошло пару
дней, пока ко мне вдруг не пришла, - дабы поинтересоваться моим
самочувствием, а заодно и тем, почему это я вдруг резко изменил
своим привычкам, - целая делегация во главе с верхоспасским попом
Яковом Игнатьевым,. Быть может, я и ответил бы всем им как-нибудь
понятнее, придумал бы что-нибудь этакое, чтобы они надолго от меня
отстали, но вот когда эти пришедшие с перегарной вонью заморыши
начали чуть ли не кричать на меня, вот тут мое терпение лопнуло. Я
понимаю, что конспирация и все в этом духе дело важное, но вот
самоуважение для меня все же находится на первом месте.
В итоге,
пятерку моих бывших друзей вышвырнули гвардейцы, предварительно
наградив каждого из них зуботычиной. На следующий день все пятеро
пришли извиняться, но их естественно по моему личному приказу не
пропустили, оставив околачиваться возле дворца.
Следом за этим
неприятным инцидентом наступил черед других, пусть мелких, но все
же уязвляющих мое самолюбие случаев. Кои начались с приезда моего
номинального воспитателя, Александра Меньшикова, назначенного
таковым самим царем-батюшкой…
В один из дней,
ближе к обеду, когда был сделан перерыв между занятиями, ко мне в
комнату зашел молодой мужчина, одетый по последнему слову
европейской моды, в сером парике, темно-синих туфлях, с каким-то
бантиком и темно-зеленом камзоле, сверху которого был, небрежно
накинут меховой плащ. Легкий прищур глаз и чуть надменная улыбка,
говорящая людям, мол, «Давайте копошитесь, а я посмотрю на вас,
сверху…»