Зато вижу ее живую – смуглокожую, хрупкую, зеленоглазую, с влажными от страсти черными завитками на тонкой шее, чувствую ее горячечный озноб. А ведь больше двадцати лет прошло… Не отпускает она меня, Мия… Сын вырос, жена ушла к лучшему другу. Осталась только работа, камень, его живое чудо… И моя неистовая Мия, которой всегда будет двадцать три…
– И что ты собираешься делать?
Сима пожимает плечами, смотрит – сквозь меня – доверчиво, склоняет голову чуть набок. И я вижу Симонетту…
Я пишу ее вновь и вновь, уже почти пятьсот лет. Пишу ее живую, потому что красота не умирает. И пусть она любит не меня, все это время, все эти пятьсот лет. Я привык.
И потом, у меня все же была – Мия…
Из Флоренции мы сразу же отправились в Фьезоле. Симу даже не пришлось уговаривать, все произошло само собой. Само собой, как и должно было быть…
Я просто подхватил ее сумку, полуобернулся:
– Ну, идем?
И она побежала за мной вприпрыжку.
– А это вот и есть Флоренция, да?
…Автобус карабкался по холмам, рядом щебетала Симонетта, а я… Я глядел на залитые солнцем, раскаленные добела улицы моего детства и удивлялся сам себе – почему меня совершенно не утомляет ее почти детская болтовня? И ждал. Увидит ли она? Поймет ли?
И она…
Именно на этом повороте, почти на самом верху, она кинула мимолетный взгляд в окно и… Тому, кто ни разу этого не видел, не расскажешь. Любые слова тусклы и незначительны по сравнению с нежной прелестью этих округлых красно-зеленых холмов. Но если хоть однажды…
Она вдруг вцепилась в мою руку, замолчала и выдохнула:
– Вот это – да-а-а-а…
И целых десять минут после не произнесла ни слова. Ее тонкие пальцы в моей ладони, ее вздохи у моего плеча…
От автобусной остановки пешком – все выше и выше, и вот они – прочные чугунные ворота, вязь решетки, ржавый, давно никому не нужный замок. Поблизости, в зарослях плюща, лаз, о котором уже так давно знаю только я один. Вот он – дом моего детства…
За забором – старый заброшенный сад, дремлющие под солнцем оливы и кипарисы.
Двадцать лет забвения. Вывороченная, тоскующая по прошлому земля…
Дом заброшен и местами разрушен, но правая половина сохранилась гораздо лучше, почти целиком. Особенно столовая с узкими высокими окнами вдоль всей стены: тронь ставни – и вот оно, небо. Небо Тосканы…
Я не хотел возвращаться – что толку от давних детских воспоминаний, от этого полуразвалившегося дома… Невозможно похоронить себя в этой глуши, прекрасной, но какой же, боже мой, глуши. Только после развода я решился.