Ну а сейчас… Пальцы любовно тянутся к ножу. Красивое оружие. Таким посмеешь нарезать капусту, только если ты — лютый еретик и не боишься удара божественного провидения. Только звериные шкуры и снимать.
Шубин не тянет на зверя. Только на гада. Ползучего, ядовитого, мерзкого гада, коих в древние времена насаживали на вилы. Но в принципе, гады — они ведь тоже часть животного мира, да?
Нож и вправду острый. Рассекает рубашку Шубина так просто, будто она из бумаги сшита. Вжих — и все. Опадает на зеленую стриженую травку лохмотьями чья-то попиленная детская площадка города Саратова.
— Ты пожалеешь об этом! — у Петра Алексеевича, кажется, от страха обострился в крови идиот. Он совсем забыл, с кем имеет дело.
Я заглядываю ему в лицо и обнажаю зубы. Нет, не в улыбке. Это оскал, голодный, отчаянный, я давно его репетировала. Даже не надеясь на эту возможность.
— Не пожалею.
Это истина, такая же простая, как прохладный металл кастета, скользящего мне на пальцы.
Не пожалею. Даже если завтра ко мне приедут менты. Даже если получу я не обычный срок за нанесение увечий, а пожизненное или срок в гребаной дурке.
Я. Не. Пожалею!
Кастет оставляет на светлой безволосой груди темные следы. Надеюсь, мне хватит силы, чтобы его ребра поползли трещинами.
О, это дивное ощущение. Я помню, лежала в нашей занюханной саратовской больничке и грезила мыслью, что когда-нибудь верну должок организатору моего избиения.
Жалеть. О мести не жалеют. Ею упиваются. Жалеют о другом.
О том, что ты, дура, попыталась поступить как взрослая. Не стала слушать ни умных подружек, ни в кои-то веки оказавшуюся правой мою долбанутую радикальную маман.
— Он тебе не позволит родить, — твердили они на все голоса, — не позволит. У него жена. Карьера.
— У нас иные отношения, — самообманывалась дура Светочка, — мне ничего от него не надо. Просто он имеет право знать.
Право…
Нужно было уже тогда уезжать из города. Чтобы даже не знал!
Тогда было бы у меня… То, чего уже теперь никогда не будет.
Потому что один аборт сделанный без особой аккуратности может оставить много последствий.
Я останавливаюсь только тогда, когда устает рука. Останавливаюсь, тяжело дыша и рассматривая сотворенную мной картину. Прекрасную картину, из тысячи нюансов оттенков черного и синего. В ушах уже гудит от воплей, оскорблений и мольб.