Там же мотоцикл, на который я
зарекался влезать буквально десять минут назад!
- Можно я пойду пешком? – спросил
я.
- Нельзя! – отрезала путь к
отступлению Айминь.
Неловко спустившись – да у меня рост
под два метра, которыми я пока не умею пользоваться – преодолевая
тошноту, слабость и боль, которые никуда не делись, я добрался до
мотоцикла. Красота! И хочется, и колется. С другой стороны – он же
с коляской, и едва ли способен разгоняться больше «сотки». Да и
старикан за рулем явно не страдает адреналиновой зависимостью.
Старик глянул на меня блеснувшими из
глубины «щелочек» глазами и неожиданно-сильно схватил за ворот
выцветшей от постоянных стирок, растянутой, когда-то красной
футболки и подтянул к себе – лицом к лицу:
- Не смей портить карму моего рода
самоубийством, жалкий слабак! – прошипел он на меня сквозь
стиснутые в гневе зубы, щедро сопроводив слова крутым ароматом
чеснока.
- Ван-Ван очень уместно процитировал
Мао! – торопливо похвасталась мама. – Отец, давайте уже поедем.
Презрительно поморщившись, прадед
отпустил меня, демонстративно вытер руку о свою залатанную и еще
более выцветшую клетчатую рубаху и потерял ко мне интерес. Повернув
ключ зажигания, он с едва заметной гримасой боли на лице принялся
неуклюже бить ногой по кикстартеру. Гордый.
- В коляску, в коляску, малыш! –
опасливым шепотом и толчками в спину направила меня мама.
В коляску я влез еле-еле – пришлось
скорчиться и обнять тощие коленки. Айминь расположилась позади
прадеда, мотоцикл на удивление ровно для такого древнего механизма
затарахтел, и мы выехали на грунтовку, направившись в сторону
череды одноэтажных, частично беленых, бетонных домов с совершенно
азиатскими черепичными крышами.
Память Ван-Вана подсказала – около
десяти лет назад, по инициативе Партии, всю нашу деревню и
несколько окрестных снесли к чертям, а жителей переселили вот в
такие дома. Есть водопровод и даже канализация, поэтому ворчали на
инициативу властей только вечно недовольные старики. За исключением
прадеда, само собой – он принципиально решений власти не обсуждает,
потому что насмотрелся и натерпелся достаточно, чтобы научиться
держать язык за зубами. Ван-Ван вообще не помнил, чтобы он больше
пары предложений за день говорил, а чаще молчит с утра до ночи.
Ехали в тишине – прадед не любит
пустой болтовни, а мама, которая по рассказам бабушки по ее линии
раньше любила поговорить, за годы жизни в семье Ван научилась
давать себе волю только тогда, когда можно. Я был этому рад –
аккуратно осматриваясь, чтобы не показывать, что эти улицы я вижу
впервые, я упорядочивал чужие воспоминания, отделяя их от
собственных из прошлой жизни – они мне очень дороги, и, насколько
бы правильной не казалась идея «выдвинуть» на передний план новые,
отказаться от старой, целиком меня устраивающей личности, я ни за
что бы не смог. Полезные изменения – пожалуйста, но основа должна
быть непоколебима.