– Это самая большая свинья в бархатных тапочках. Идите вы сами, Иван Максимович, – обратился он к Сошенко, – к этой амфибии, и пусть он назначит цену за несчастного парня.
Юноши были возмущены не меньше, чем их учитель. Как? Так принять Карла Великого? Карла Брюллова, имя которого прозвучало на всю Европу! Но как же тогда он примет незаметного, скромного Сошенко?
Выйдя из комнаты, Сошенко задумался.
– Может, лучше уговорить пойти к Энгельгардту старого Венецианова?
На другой день, вечером, Венецианову рассказали об итогах свидания Брюллова с Энгельгардтом.
Пан Энгельгардт и старого добряка Венецианова принял не лучше. Он с час продержал его в передней, но старый Венецианов видел всего на своем долгом веку.
– Стоит ли обижаться на этого вандала-помещика? Это было бы ниже моего достоинства.
Сначала старик завел разговор об образовании, добродетели, но «свинья в бархатных тапочках» рассмеялась и откровенно спросила, чего хочет от него он и этот «американский дикарь» – Брюллов.
– Видно, вы, Карл Павлович, не могли с ним спокойно говорить, – улыбнулся Венецианов, когда дошел до этого места своего рассказа.
– Не мог, – признался Брюллов, – спокойно говорить о купле-продаже живого человека.
Венецианов тоже откровенно ответил пану, что они хотят выкупить Тараса Шевченко, и спросил, какая будет цена.
– Вот так бы сразу и сказали! – рассмеялся самодовольно пан. – А то – филантропия. Деньги и больше ничего! Моя последняя цена два тысячи пятьсот рублей.
– Вот так и сказал этот пан, а я согласился, – закончил старый.
– Две тысячи пятьсот рублей! – вздохнул в отчаянии Сошенко.
– Не расстраивайтесь! – промолвил Брюллов. – Это уже второстепенное дело.
Он загорелся сам, как юноша.
Какие-то мысли, планы уже зарождались в его горячей деятельной голове.
Он, наверное, и ночью думал об этом, потому что в шестом часу утра послал своего Лукьяна к Мокрицкому.
Мокрицкий привык, что его маэстро может прислать за ним и в два часа ночи, потому что у него бессонница и хочется почитать и поговорить и в шесть часов утра, чтоб поделиться какой-то мыслью или показать цвет неба и воздуха над Невой.
Но сейчас было что-то важнее. Молодые люди не знали, что решил Карл Павлович, что-то готовилось. Он послал записки к Жуковскому, ездил к Виельгорскому и чуть не побил верного своего Аполлона, когда тот, не чуя под собой ног и от радости, что готовится уже что-то реальное, и от весеннего ветра и первых луж, все перепутал, а главное – Жуковского пригласил не тогда, когда надо было. Но Аполлон стоял перед маэстро с таким комично-растерянным видом, так терпеливо выслушал все «музыкальное», вылитое сгоряча запальчивым Брюлловым, что гроза прошла быстро, как и началась, и они оба начали дружно и энергично готовить мольберт и полотно для новой картины. Какой именно – Аполлон не знал и не осмеливался спросить.