— Ночная смена отказалась приступать к работе. В мартеновском
цехе собрание. Человек триста, не меньше. Требуют вернуть
уволенных.
Я мысленно чертыхнулся. Плечо противно ныло, а день обещал быть
трудным.
— Кто зачинщики?
— Мастер Фомин из второго цеха, он с Никольским в одном доме
живет. И Глушков из профсоюза там же крутится.
На губах появилась невольная усмешка. Глушков, заместитель
председателя профсоюза, тучный мужчина с вечно потным лицом и
жидкими усиками.
Главный специалист по «серым» схемам через кассу взаимопомощи.
Неудивительно, что он встревожился после чистки кадров.
— Что Рябов?
— Николай Кузьмич на месте, пытается урезонить. Но его не очень
слушают.
Я представил себе коренастую фигуру председателя профсоюза -
бывшего путиловского рабочего с окладистой седеющей бородой. Рябов
был из тех старых производственников, что искренне болели за дело.
В нем чувствовалась природная основательность, которую не вытравили
даже революционные годы.
— Буду через двадцать минут. Соберите в малом зале правления всю
документацию по премиальному фонду. И пусть Котов подготовит особую
папку по Фомину. Должно быть что-то интересное.
Одеваясь, я поймал свое отражение в высоком зеркале в бронзовой
раме, наследство от прежних хозяев особняка. Костюм от Журкевича
сидел безупречно, скрывая повязку на плече. Галстук «Пеликан»
темно-синего шелка оттенял белизну накрахмаленного воротничка.
Внешний вид для таких ситуаций - половина успеха, это я усвоил еще
в прошлой жизни.
Новенький «Мерседес-Бенц 630K» ждал у парадного. Степан, мой
шофер, молодой парень с обветренным лицом и цепким взглядом бывшего
фронтовика, уже прогрел двигатель. Его кожаная куртка «Москвошвей»
поскрипывала, когда он открывал дверцу. Рядом на заднем сиденье,
обитом темно-зеленой кожей, лежал тяжелый портфель из русской юфти.
Подарок отца Краснова еще до революции.
Мороз разрисовал стекла причудливыми узорами, но печка исправно
грела салон. В полумраке приборной панели тускло светились шкалы
немецких приборов.
Пока мы ехали по заснеженным улицам, я перебирал в уме варианты
действий. В такие моменты особенно остро ощущалась разница эпох - в
девяностых можно было действовать жестче, здесь требовалась тонкая
игра.
У проходной уже собралась приличная толпа. В свете чадящих
керосиновых фонарей «Летучая мышь» клубился пар от дыхания,
слышались возбужденные голоса. Кто-то размахивал листовками,
отпечатанными на серой бумаге «Полиграфтреста».