На импровизированной трибуне, перевернутом ящике из-под
инструментов, стоял Фомин. Рябое лицо с прокуренными желтыми зубами
искажала гримаса праведного гнева. Потертая кепка «Скороход» то и
дело съезжала на затылок, когда он размахивал руками.
— Товарищи! — надрывался он хриплым голосом заядлого курильщика.
— Не дадим разрушить наш завод! Долой буржуйские порядки!
В малом зале правления уже ждали. Головачев, в неизменной тройке
и с золотым пенсне на цепочке, нервно перебирал бумаги. Рядом сидел
Котов, сухонький старичок в поношенном сюртуке, явно сшитом еще до
войны в ателье Манделя. Перед ним на дубовом столе громоздились
конторские книги в черном коленкоре.
Председатель профсоюза Рябов, в добротном, но потертом костюме и
свежей косоворотке «Трехгорка», хмуро разглядывал схему цехов,
прикрепленную к стене кнопками. На его широком лице с окладистой
бородой читалось беспокойство.
Под закопченным потолком тускло горела люстра с матовыми
плафонами «Светлана». В углу потрескивала печь-голландка,
обложенная белым кафелем «Товарищества Бергенгейм».
— Вот, смотрите, — Василий Андреевич протянул мне тонкую папку в
черном коленкоре. Его морщинистые пальцы, испачканные чернилами
«Радуга», слегка подрагивали. — Фомин три года назад проходил по
делу о хищении цветного металла. Никольский замял, но документы
сохранились.
Я пробежал глазами докладную записку, написанную
каллиграфическим почерком на бланке заводской охраны. Бумага была
плотная, с водяными знаками Добрушской фабрики.
— А это выписки из кассы взаимопомощи, — главбух положил передо
мной потрепанную конторскую книгу с медными уголками, выпуска
«Ленинградской писчебумажной фабрики». — За последний год Фомин
получил три ссуды. Общая сумма — восемьсот рублей. Оформлял
Глушков.
Я провел пальцем по ровным строчкам, выведенным фиолетовыми
чернилами «Грифель». В памяти всплыли похожие документы из
девяностых. Только тогда это называлось «черной кассой». Суть
оставалась той же: деньги, компромат, зависимость.
— Сколько рабочих сейчас в цехах? — спросил я, разминая затекшее
плечо.
Рябов оторвался от схемы на стене. В его окладистой бороде
поблескивала седина, а на широких рабочих ладонях виднелись старые
шрамы от ожогов - память о путиловских годах.
— Около шестисот человек, — он нервно теребил роговую пуговицу
на потертом пиджаке. От него пахло махоркой «Дукат» и машинным
маслом. — В основном ночная смена и те, кто пришел к утренней.
Фомин грозится остановить мартены.