Наконец Вандора немного пришла в себя, подползла к краю обрыва и
посмотрела вниз.
- Они будут ужинать.
- Фны… - Я все еще ощущал на своих губах ее вкус.
- Я тоже хочу есть.
- Фны-фны, фны.
- Да, ты прав, Олег. Пойдем, старик, наверное,
заждался.
- Фны.
- У тебя кровь на губе. Ты, мне кажется, напоролся на
колючку.
Она еще и шутит, ишь ты!
Но чувствовал я себя хорошо.
Да вру – прекрасно я себя чувствовал!
Мы сползли с обрыва, и через просвет в кустах боярышника сошли с
холма на дорогу. Франног задремал в теньке, посвистывал в такт
мерному дыханию. Я кашлянул. Старик очнулся мгновенно, и вперил в
меня взгляд:
- Едут?
- Встали на отдых. - Я швырнул подзорную трубу в сумку, мельком
оглядел расцарапанный локоть и другие царапины, оставшиеся после
любовных схваток. - Упорный... маленький принц. Гонит нас как...
Нет, ну надо же! Сказочно! - Я сорвал с пояса флягу. Молодое вино
пополам с водой смочило пересохшую гортань.
- Скажи спасибо, что среди них нет Бакинчу.
Франног устроился под пыльным кипарисом и, сняв тюрбан, начал
обмахиваться веткой. Ишак по имени Чичо завистливо косил на эту
ветку глазом. На его крупе было выведено зеленой несмываемой
краской: «Лейни от Бургеза: прощай, изменщица! Ты недостойна! Вот
моя любовь». Зеленая стрелка указывала направление любви - ишаку
под хвост. Дарить ишаков по любому поводу в горной части Тарентии
было чем-то вроде устоявшейся традиции. Думается, несчастная Лейни
попыталась избавиться от ишака при первой возможности, хотя, если
учесть, что надпись она не закрасила и не подождала, пока она
полиняет, – ишак, устрашившись пойти под нож, сбежал от томной дамы
сам. Мой каурый мерин и серая в яблоках кобыла принцессы мирно
щипали травку неподалеку.
- Да, неслабо его хрястнул, - я поддернул полы
тарентийской накидки и водрузил ногу на каменную кочку, украшенную
мокрым следом от змеиного тела. - Я выбил из его щеки вадж... Как
бишь назвал ее Тендал?
- Ваджана. Это на языке Йенди.
- А-а-а. Я спрашивал принца, да он не ответил, а я
не настаивал. Для чего она, Франног?
Мудрец сделал непонятный жест, порыскал в мешке,
что стоял рядом, выудил какой-то флакончик с узким горлом.
Лекарства из арсенала Бакинчу пришлись кстати: четыре дня
изматывающей гонки сказались на старике больше, чем странствие на
плоту - губы его посерели, глаза запали, а лысина больше не
отливала глянцем.