А потом, как-то сразу, в зале оказался отец. Вылетел из стены,
которая заклубилась туманом и разошлась, остановился напротив…
Только смотрел не на нее, а куда-то ниже. Кажется, на этого…
маньяка. А маньяк держал, как-то очень неудобно и неловко,
нескладную девчонку в пижаме. Кажется, она не дышала...
Да ведь это же я! Это меня он держит, одной рукой обхватил
затылок, другой подбородок, и держит! И моя гитара... обломки
гитары рядом! А в руке отца пистолет, и сам он… ой, мама… почему у
него глаза светятся красным? И почему он такой большой, словно едва
умещается в зале, и у него тень с крыльями?.. Очень странное
видение!
— Отпусти ее, ублюдок, — прорычал отец.
В самом деле прорычал, даже стекла задрожали. И почему-то в
воздухе заплясали искры и явственно запахло паленым.
Но отец не прав, не надо маньяка называть ублюдком, надо — по
имени. Сеньором Кановой. Вот теперь Виола совершенно точно
вспомнила, где и когда его встречала. Год назад, в Париже, на
мюзикле «Нотр-Дам». Он еще тогда не поверил, что Виола — дочь
своего отца. И произносил их фамилию неправильно.
А сеньор Канова вовсе не испугался. Наверное, не видел тени с
крыльями — это только ее глюк. Личный.
Он сдул падающую на глаза прядь и растянул губы в улыбке. Тоже
какой-то неправильной. Наверное, потому что у сеньора Кановы были
очень острые зубы, как у рыбы. И глаза — как стекло, блестящие и
неживые.
— Поклянешься не удерживать меня и не причинять вреда —
отпущу.
И голос был странным. Виола помнила — приятный был голос,
бархатный и глубокий. А сейчас звучал резко и пусто, как эхо в
заброшенном доме.
— Если ты отпустишь ее прямо сейчас, живой, и поклянешься своей
душой и жизнью никогда больше не трогать — сможешь уйти, — сказал
отец; в его голосе слышались раскаты грома. — Тогда и я поклянусь,
что ни я, ни мои вассалы не тронем тебя.
Вместо ответа сеньор Канова отрывисто засмеялся.
— Душой? Да запросто!.. — смех резко перешел во всхлип, из
стеклянных глаз потекли слезы. — Душой и жизнью, видит Господь,
клянусь не причинять вреда твоей девчонке! Сдалась она мне! И да
провалишься ты в ад…
Он толкнул безвольное тело прямо в руки отцу, отбросил обломки
гитары и тенью вскочил на подоконник. И прыгнул — не вниз, а вверх,
растворяясь в лунном свете.
И только тогда замок ожил. Разочарованно заскрипел дверьми,
внизу, в парке, злобно завыли. Противно запищала сигнализация.
Словно проснулась.