Он увлекается – у него это бывает – и начинает сыпать терминами. Наверное, он так свое училище вспоминал; наша-то война на преподаваемую в училище тактику совсем не похожа. А может, он так о доме думал: он родом с Рязани, там же и военное училище окончил.
– Во! – обрадованно говорю я. – Вот мы и пойдем обследовать кишлак.
– Да пошли вы на хер, – устало говорит взводный; лицо у него после бессонной ночи и голода осунулось и посерело.
– Есть, товарищ лейтенант, – Муха дурашливо отдает воинскую честь, прикладывая правую ладонь к головному убору – выцветшей, с обвисшими полями, панаме. – Разрешите исполнять?
Мы идем по узкой тропке вниз, к теплу человеческого жилья, к жратве, к теплой одежде. Оружие готово к бою, сами все напряжены, нервная система вибрирует, а есть все сильнее хочется, и рассветная прохлада пробирает до костей. Дрожишь, десантник? Дрожу, честно говорю: зуб на зуб не попадает, только не от страха эта дрожь – от холода и голода. Пока шли, никого не встретили, повезло. Не нам, им повезло, потому как навскидку из пулемета я даже в темноте отлично стреляю.
А вот и первые окраинные глиняные домики кишлачка. Тянет от них дымком и запахом печеного хлеба. Печи у афганцев находятся во дворах. Скоро рассвет, и муэдзин призовет правоверных к утренней молитве. А пока женщины суетятся во дворах, выпекая лепешки, лают собаки и мычит да блеет скот в хлеву.
Раз! И, по одному перемахнув через высокий глиняный дувал, мы уже в чужом дворе. Две женщины в длинных темных одеждах, увидев нас, замерли. Лица такие испуганные. Одна постарше, а другая совсем молоденькая девчонка – лет пятнадцати, наверное.
– Нон[7]! – рычит голодный и чумазый Леха.
Та, что постарше, чуть помедлив, хватает с глиняного блюда стопку теплых лепешек и протягивает. Я осторожно подхожу, беру, будто вырываю из ее рук хлеб, и, встав к женщинам вполоборота, запихиваю его в свой РД[8]. Чувствую их страх, вижу, как ужас плещется в чужих черных глазах.
– Молчать! – тихо, властно командует им Леха и ведет стволом автомата от одной к другой.
Они прижались друг к другу и молчат, только все ощутимее становится исходящая от них тяжелая волна парализующего страха. Это они нас боятся, нас, вчерашних мальчиков, нас, нынешних солдат чужой им армии, «гяуров». Маленький юркий Муха степным матерым лисом стремительно ныряет в курятник. Негодуя, квохчут куры; быстро, ловко, как дубиной, орудует прикладом автомата жилистый и ловкий башкир. Через пару минут он выходит из курятника весь в перьях, в каждой руке по две птички, автомат в положении «на грудь». Руки должны быть свободны, а то вдруг еще стрелять придется, вот Муха привычно и подвязывает кур за ножки к своему поясному обтрепанному кожаному ремню. Оглядываемся, чтобы еще прихватить. Большой двор, богатый, есть чем поживиться. Из дома выходит пожилой плотный дехканин. Увидев нас, тоже замер. Лицо у него как омертвело и губы задрожали. А потом он медленно сошел со ступеней дома во двор, закрыл женщин своим телом.