- Ни кого-то они не жалеют. Мы для
них не люди вовсе, - подхватил вслед за тощим седой как лунь,
невысокий мужик, с задубевшей, тёмной от въевшегося загара, кожей,
- к нам в дом вломились, мы спали. Стали вещи собирать, из-под
мамки слепой, что на печке с детьми была, вытащили матрас, с ног
валенки сняли. Её саму скинули на пол, а она слепая… Встать не
могла. Нас к ней не пустили, хотя жена уж как просила, плакала.
Смотрели, как старушка подняться пытается, ноги-то у неё с
возрастом слабы стали, и гоготали аки жеребцы. Пока кровати наши во
двор вытаскивали, отец схватил топор и порубил всю мебель, какая
осталась. Его расстреляли на месте. А нас сюда вот…
- Всем худо пришлось, - вздохнул
кто-то позади, разглядеть мне не удалось, - и что ждёт нас,
непонятно. Небось, как раньше жить не получится.
Народ замолк, размышляя о будущем,
которое больше не выглядело радостным, хорошо, если живы
останемся.
К обеду умерла пятилетняя девочка,
замёрзла в телеге. Никто не обратил внимания, когда конвоир
выбросил тело. Будто так и надо, будто не произошло ничего
необычного. Мы для солдат уже были ходячими мертвецами.
Мороз крепчал, мерещилось будто даже
мозг замёрз, мысли ворочались нехотя в сонной одури. Тёплый тулуп и
валенки не помогали согреться. Выданный нам хлеб, чуть разогнал
стылую кровь по жилам.
Вечером всё то же: стоянка, холодные
сараи, баланда на ужин и тревожный сон на прелой соломе.
Следующие дни слились в одну
сплошную пелену. Подъём, скорый завтрак, и дорога, что тянулась без
конца и края. Небольшие деревушки, где нас старались подкармливать,
жалеючи. Конвой не обращал на то внимания. Сердобольные женщины
совали детям в обозе свежую выпечку, узелки с творогом, небольшие
крынки молока, сливочного маслица. Оголодавшая детвора вгрызалась в
хлеб, глотая, не жуя почти. Матери отбирали часть съестного,
прятали под полами тулупов и шубеек, чтобы у малышей не разболелись
животы. Кто-то делился с немощными стариками, что ехали вместе с
детворой в телегах.
К вечеру добрались до очередной
стоянки. Работы у конвойных прибавилось. Ссыльные не выдерживали
дороги. За день умерло несколько стариков, двое или трое женщин, и,
как обычно, дети…
Людей больше не волновали чужие
смерти. Мы превращались в оголодавшее стадо, теряли человеческий
облик. Брели, куда укажут, спали где придётся, без раздумий и
ропота, подчиняясь приказам. Даже мой неугомонный попутчик, Карп,
присмирел, больше не лез с разговорами, шагая рядом.