— А что за «местная лихорадка»? —
спросил я, поднимая взгляд.
Шерстяков фыркнул.
— Что угодно может быть. Грязь,
гниль, проклятья… Иногда просто слабость от жизни здесь. Но ты не
переживай, мальчик академический, — он усмехнулся, — никто не умрет
в твою первую неделю. Уж я то в этом помогу!
Он снова поднёс к губам чашку, отпил
большой глоток и откинулся назад. Казалось, алкоголь начал брать
своё. Его глаза слегка затуманились, а движения стали более
медлительными.
— Ну… В общем, вот и вся
премудрость, — пробормотал он, проводя рукой по лицу. — Разберёшься
как-нибудь. А мне… мне нужно немного… отдохнуть.
Он вдруг замолчал, уронил голову на
грудь и начал тихо похрапывать.
Я уставился на него, не зная, то ли
рассмеяться, то ли возмутиться. Это был врач, на которого я должен
был положиться?
— Ты серьёзно? — раздался знакомый,
насмешливый голос.
Я повернул голову. Передо мной,
будто сотканная из теней и искр, возникла Лилит. Её алые глаза
сверкнули в полутьме комнаты, а тёмные волосы струились, как
дым.
— Этот жалкий человечишка — тот,
кому ты собираешься помогать? — Она презрительно взглянула на
спящего Шерстякова. — Почему бы мне просто не решить твою проблему?
Давай я его укушу? Так крови человеческой охота — прям сил нет!
— Лилит, — прошептал я, сжимая
кулаки. — Даже не думай.
Она сложила руки на груди и
улыбнулась.
— Я просто предлагаю. Ты же видишь,
он бесполезен. Почему бы не дать ему… скажем так, вечный отдых?
— Я сказал, нельзя, — прошипел я. —
Никакого убийства людей.
Лилит наигранно скривила лицо, делая
вид, что обиделась.
— Ой, ну и ладно! Как будто мне
действительно хочется пить его грязную кровь! Фу, — она
поморщилась. — Вся пропитана спиртом и тоской.
Я бросил на неё предостерегающий
взгляд.
— Исчезни. Сейчас же.
Она наклонилась ближе, её лицо почти
коснулось моего, а затем шёпотом добавила:
— Если он тебя подведёт, не говори,
что я не предлагала.
С этими словами Лилит вновь исчезла,
оставив за собой лишь слабый запах сандала и дыма.
Шерстяков между тем завалился на бок
и громче захрапел. Я тяжело выдохнул, оглянулся на карточки и
понял, что во всем придётся разбираться самому. И, как оказалось,
совсем скоро.
Я пытался сосредоточиться на
карточках больных, но чувство раздражения всё сильнее подступало к
голове. Записи Шерстякова напоминали детские каракули: «лихорадка»,
«кашель», «внутренние боли» — никаких конкретных данных и
диагнозов, только бессвязные обрывки. Стало очевидно, что его
работа — не больше чем видимость лечения.