Вала трясло от
волнения. При других обстоятельствах он наверняка свернул бы шею,
рассматривая великолепное убранство дворца правителей Гацоны —
позолоту и мрамор, статуи и вазы из цветного камня, невообразимой
красоты витражи и картины придворных мастеров. Но сейчас, стоя в
поклоне перед самими кронпринцем Умбердо и его супругой мог лишь
робко глядеть под ноги.
Принцесса
Рейнхильда наплевала на этикет и спустилась к Валу
под суровые взгляды церемониймейстеров и озабоченные охи
служанок: длинный шлейф слишком яркого для хайлигландской внешности
платья едва не завернулся вокруг её ног, так что
принцессе пришлось подхватить его руками и открыть взору
окружающих щиколотки и бархатные башмаки. Судя по реакции
придворных, жест сочли вульгарным, но хайлигландке
до этого не было дела. Наоборот — Вал заметил, как
её губы тронула лёгкая улыбка — казалось, Рейнхильде
нравилось провоцировать местное общество. Когда она приблизилась,
беглец склонился ещё ниже — так, что полы замызганной
в дороге ливреи легли на жутко скользкий мраморный
пол.
— Как тебя
зовут, гонец? — по-хайлигландски спросила принцесса.
— Валериано,
ваше... высочество?
Рейнхильда
хмыкнула и подала ему руку, приглашая выпрямиться.
— В следующий раз, когда задумаешь прикинуться
королевским гонцом, выучи титулы дворян, — подмигнув, шепнула
она. — Это едва ли первое, чем учат слуг знати.
Но ты ведь не стал бы лгать без веской причины,
верно?
Вал кивнул:
— Я действительно из замка Эллисдора, хотя
не гонец. У меня важные новости. Пришлось переодеться,
чтобы добраться до Турфало побыстрее: королевским гонцам
на постоялых дворах меняют лошадей, — шёпотом
тараторил он. — Дело государственной важности, уверяю
вас.
Рейнхильда резко
посерьёзнела.
— Понятно.
Здесь молчи и оставайся гонцом, кем бы
ты ни был на самом деле. То, что ты сделал,
считается серьёзным преступлением. Но если сведения
и правда важные, я закрою на это глаза. Понял?
— Да, ваше
высочество.
Ровный
и хорошо поставленный голос принцессы успокаивал его, хотя Вал
заметил, что при упоминании новостей из дома женщина внутренне
напряглась. Но здесь, при дворе, видимо, появление эмоций
считалось непозволительной слабостью.
— Любовь моя,
я чувствую себя ущербным, когда ты говоришь
на языке, которого я не знаю, — вмешался
Умбердо. — Вы не могли бы перейти
на имперское наречие?