Я раскладывала документы по стопочкам, делая пометки на общем, потому что льемского в должном объёме Гурго тоже не знал. Он слушал меня, как внимательный ученик, кивал, пристально осматривал ту или иную бумажку, прежде чем положить в нужную папку. И я поняла – он запоминал хотя бы внешний вид, чтобы по кратким пометам, которые я прилагала, восстановить суть документа.
Когда мы закончили, у меня болели пальцы – никогда раньше не приходилось столько писать.
– Чтобы я без вас делал, Лаверн, – с благодарностью проговорил Гурго, достал платок и вытер мои, измазанные чернилами пальцы. А потом – перецеловал каждый.
Ко мне вернулась напряжённость, и я осторожно отняла руку.
– Пожалуй, пойду распоряжусь насчёт обеда, – сказала, вставая с кресла, но Гурго остановил меня.
– Лаверн, нам нужно поговорить, – произнёс серьёзно и, почему-то, печально.
– Хорошо, – я снова села, – о чём?
– О нас… – начал Гурго, но тут же осёкся, – вернее, о том, что говорят придворные.
Густо покраснев, я остановила его, вскинув ладонь:
– Давайте не будем опускаться до отвратительных сплетен.
Он покачал головой:
– Напротив, нам нужно проговорить это. Иначе оно всё время будет стоять между нами.
Я вздохнула и согласилась.
Гурго несколько раз сжал и разжал кулаки, собираясь с мыслями, и, наконец, сказал:
– Лаверн, вы не только прекрасны, но и чисты – душой и телом. Невинны в действиях и помыслах. Я отлично знаю, что ни один мужчина не прикасался к вам, и меня это одновременно радует и…пугает.
– Пугает? – удивилась я. – Почему?
– Слишком силён контраст. Рядом с вами я понимаю, насколько уродлив, грязен и порочен. А значит, прикоснувшись к вам, оскверню что-то настолько совершенное и чистое. Понимаете, даже от того, что я просто смотрю на вас с вожделением, мне хочется извиниться. И…я не знаю, что делать…Но могу вас заверить: отныне повода для слухов больше не будет. Потому что отныне в моей жизни не может быть другой женщины, кроме вас…
– Что же вас остановит? – хмыкнула я, скорее раздосадованная, чем обрадованная его пылкой речью.
– Ваша смерть, Лаверн. Если гарут, обретший свою лайдори, изменит ей, её нежное сердце разобьётся.
Я горько усмехнулась:
– И где же справедливость? Ей изменяют – и она же гибнет?
– Справедливость есть, – сказал Гурго, глядя на меня пристально, будто желая непременно считать реакцию на дальнейшие слова, – гарут, у которого погибает лайдори, умирает в жутких мучениях. А в этом случае они ещё будут отягчены осознанием, что он своими действиями погубил избранницу. Однажды, – он замер, переводя дух, чтобы продолжить, – я был свидетелем такой смерти. Несчастный умолял добить его. Но никто и никогда не облегчит страдания гарута, совершившего подобное преступление.