Плохая новость заключалась в том, что мою шею плотно обвивала
пеньковая верёвка. При каждом вдохе грубые волокна царапали кожу, а
любое движение головой заставляло петлю сжиматься чуть сильнее,
напоминая о её истинном предназначении. И, судя по тому, что под
ногами слегка пружинили грубые доски, это не был щегольской
аксессуар у местной странной публики.
Внимательно осмотревшись и борясь с тошнотой, я отметил две
вещи.
Первое, эшафот явно мастерили не второпях. Он отличался
основательностью — хорошее крепкое дерево, высушенное, прошедшее
обжиг и пропитанное смолой. Уж что-то, а виселиц, походных и
стационарных, мне довелось повидать изрядное количество.
Второе, мою судьбу готовились разделить не меньше десятка
несчастных бедолаг. Все они стояли лицом к толпе на помосте, ёрзая
и дёргая связанными за спиной руками. Что примечательно, у
некоторых приговорённых запястья сковывали не верёвки, а кандалы из
диковинного нефритового металла.
Возрастом все они годились либо в пажи, либо в оруженосцы.
Безбородые юноши, что вряд ли хоть раз брали в руки оружие. И всё
же их, как и меня, приговорили к казни.
Последнее, что я помнил — это поединок. Жестокий, кровавый,
решающий. Разум отказывался верить в реальность происходящего, а
голова шла кругом от попыток осознать, как я здесь очутился.
Шершавая верёвка врезалась в шею всякий раз, когда я делал вдох.
Деревянные доски эшафота скрипели под ногами, ощущались чересчур
твёрдыми, слишком реальными.
Я умер, в этом не было сомнений.
Так почему же я чувствовал биение собственного сердца, слышал
гомон толпы, видел яркие краски одежд и ощущал дуновение ветра на
коже? Что это — посмертие, преисподняя, или, может быть, другой
мир?
Вопросы роились в голове, но ответов не было. Две вещи я знал
точно. Это тело не могло принадлежать мне: иной рост, иной вес,
иной баланс. Я получил от судьбы ещё один шанс. Вот только какой-то
странный. Возродиться чтобы тут же снова умереть, да ещё и такой
позорной смертью.
Правда, я не из тех овец, которые безропотно шагают на убой.
Краем глаза я видел, как подрагивали после недавних ночных
возлияний руки палача, поправляющего чужие петли. От него до сих
пор несло кислым перегаром, словно он только что вылез из винного
погреба.
Лишь теперь я осознал, что всё это время на помосте звучал
чей-то голос. Поначалу чужая речь сливалась в монотонный гул,
похожий на жужжание осенних мух. Но вот из этого шума стали
проступать отдельные знакомые слова, будто всплывающие со дна
мутного пруда кувшинки.