– Дайте мне, отче, – ласково сказала Виллемина. – Вы же видите,
дорогой наставник: у мессира барона заняты руки!
Я услышала, как Тяпка глухо лает в рубке, – и хорошо её поняла.
Мне тоже было страшно.
– Может, я? – заикнулась я, но Вильма остановила меня
взглядом.
И взяла Око из рук растерявшегося Грейда.
– Куда прикладывать? – спросила она спокойно.
– Ах, государыня! – воскликнул Грейд, хмурясь.
– Пожалуйста, быстрее, друзья мои, – сказал Валор.
– К голове! – тут же сказал Грейд.
Виллемина подошла, присела рядом с дёргающейся мерзкой тварью,
наклонилась к самой башке – и прижала Око к чёрной шершавой коже
между глазами.
Из твари повалил чёрный дым, она задёргалась так, что Валор с
матросами еле-еле удерживали её. И тут Грейд запел.
Я впервые видела настоящий обряд экзорцизма. Зрелище оказалось
чудовищное.
– Ради небесной истины, – пел Грейд, – ради предвечного света,
ради всезрения, всезнания и милости Творца нашего – оставь это
несчастное тело, тварь из злого огня!
Плавун корчился и выдирался. Из пасти у него на брюхе
одновременно вытекали какая-то чёрно-зелёная мерзость и чёрный
вонючий дым, настолько тяжёлый, что даже в ветреный день стелился
над самой палубой. Плавун скрёб палубу когтями – и кое-где оставил
заметные царапины на её стальной броне.
Мне показалось, что действо продолжалось нестерпимо долго. Я
чувствовала напряжение всех сил Валора и матросов, будто сама
держала тварь, – она была страшно сильной, и мне казалось, что
больше всего она хочет дотянуться до Виллемины. А Грейд пел, и мне
казалось, что конца этому не будет.
И вдруг по телу плавуна прошла страшная судорога, будто из него
пытался вырваться на свободу его собственный скелет, – и туша
расслабилась, тут же начав разваливаться, как тёплое желе или
медуза на солнце. Я увидела, как руки матросов, только что
державшие упругое, увёртливое, сильное, провалились в тушу, как в
рыхлую массу.
Воняло нестерпимо: дымом, мертвечиной, гниющими водорослями,
тухлой рыбой…
Виллемина легко поднялась, оттирая перчаткой сияющее Око. Всё её
платье было в чёрно-зелёных отвратительных кляксах.
– Обожглись? – спросил Ольгер сочувственно.
– Начал остывать тотчас же, как государыня приложила Око, –
сказал Валор.
– Вёрткий, зараза, – пожаловался матрос с лихими чёрными усами,
отряхивая ладони. – И шкура режет, как акулья кожа. Прямо
впивалась, да, братцы?