Еще вчера, да что там вчера – еще час назад, здесь царило почти
праздничное, победное настроение. Кто-то из солдат гвардейского
Павловского полка, одним из первых перешедших на сторону революции
и теперь считавших себя ее главной опорой, умудрился притащить
откуда-то трехлитровую бутыль мутного, опалесцирующего самогона, и
воздух до сих пор хранил слабый, но отчетливый сивушный дух
вчерашней «окончательной и бесповоротной победы». Казалось, главное
сделано – тиран низложен, оковы пали. Осталось лишь немного:
оформить новую власть документально, их власть – единственно
законную, народную власть Советов. Обсуждали кандидатуры в будущий
Исполком, яростно спорили о процедуре выборов, о регламенте
заседаний, о том, кто первым получит слово…
В этот самый момент, когда один из делегатов от Путиловского
завода, сорвав голос, пытался перекричать невообразимый шум,
доказывая необходимость немедленного введения 8-часового рабочего
дня и рабочего контроля над производством, двустворчатая дверь зала
распахнулась с такой неистовой, сокрушительной силой, что тяжелые,
вековые створки с оглушительным грохотом ударились о мраморные
пилястры стены, едва не сорвавшись с петель.
На пороге, тяжело дыша, шатаясь, стоял Николай Чхеидзе.
Председатель Исполкома Совета, обычно эталон кавказской
невозмутимости и сдержанной интеллигентности, признанный лидер
меньшевистской фракции, сейчас был совершенно неузнаваем. Его
всегда бледное, аскетичное лицо пошло безобразными красными
пятнами, строгий галстук, который он не снимал даже в самые бурные
моменты, безнадежно сбился набок, как у пьяного, воротничок рубашки
был расстегнут, обнажая напряженные жилы на шее. Глаза, обычно
спокойные и чуть усталые, были широко раскрыты, и в них, как в
мутном омуте, плескалась жуткая, первобытная смесь – ярость,
недоумение, растерянность и что-то очень похожее на неподдельную,
смертельную панику. Он тяжело хватал ртом воздух, словно только что
пробежал несколько верст от Зимнего до Таврического, спасаясь от
погони, или же нёс в себе невыносимую, удушающую весть.
Несколько мучительно долгих, оглушающих секунд он просто стоял,
обводя зал безумным, невидящим взглядом, пытаясь перевести дух,
найти слова. Шум, еще мгновение назад заполнявший огромное
пространство, мгновенно, как по мановению волшебной палочки, стих.
Даже самые горячие спорщики замолчали, пораженные, почти напуганные
видом своего лидера, обычно такого сдержанного и владеющего собой.
В наступившей внезапной, гнетущей, почти физически ощутимой тишине
стало слышно, как где-то у дальней стены солдат неловко кашлянул, а
потом, видимо от волнения или неловкости, уронил винтовку – ее
приклад гулко, раскатисто, как выстрел, ударился о наборный паркет
Екатерининского зала, отдаваясь эхом в застывших сердцах.