и в жалостную банку из-под шпрот,
как милостыня, бросится бычок.
Ступени стонут, проползая вниз,
плечу от лямки адски горячо,
но, перья просыпая за собой,
с напарником тягаешь этот текст.
И падает на ногу строгий смысл,
и рифмы оглушительно трещат,
потом у поворота на восьмой
перилами карябаешь строфу.
Настойчиво названиваешь в дверь –
хозяйка в псевдонорковом манто
(литошного надмирья старожил)
почила…
…не успели донести…
* * *
Утром мама взорвёт небеса,
а затем подожжёт и подушку.
Как об этом, скажи, не писать,
если их мчс не потушит?
И в столичных духовках метро,
злопыхателям местным на радость,
на глубинах пропащих – и то –
увеличится вверенный градус.
Как на это, скажи, мне смолчать
и умерить дозорный хрусталик,
если есть и слеза, и свеча,
если мамины руки устали?
И тряпичное бьётся окно
о бегущие тучи дюраля…
Разве выдержит небо его,
где стекло ещё не протирали?
ТАМ
Там ещё пишут…
Это когда
водят палочкой по бумаге.
Ищут пищу,
ра-бо-та-ют –
странный обряд ушедшей магии…
Там ещё солнце – железный диск –
лязгает по небосводу,
и неуёмный рассвет-садист
в тёмные окна воткнут..
Там ещё жив благодатный звук,
но не посредством речи,
просто ружьё, сжевав кирзу,
сердце дробинкой лечит.
Там ещё можно куда упасть…
В перистых тех хоромах –
время спрессовано в лучший пласт,
в котором слова хоронят.
* * *
Там меня пишут вензелем до вершин.
Там обо мне явно слагают вирши,
как я тринадцатый подвиг не совершил:
взял – из игры и вышел.
А было что вспомнить: лев под рукой немел,
гидра кончалась при головообмене…
Вепрь и лань, бык, что всегда имел
критские бабки не в моей ойкумене.
Страсть как смешно видеть сады Гесперид:
в яблоках кони двигают взмыленный перед…
Ворон, бывало, взгляд свой в тебя вперит,
словно в печёнку вонзает медные перья.
И проезжаешь Дербышки, как царство теней,
кладбищ в округе – что фиников в Палестине:
это как слепленный плач на еврейской стене,
что вместе с мамой моей в катафалке остынет.
* * *
Там, в голове, зреет яйцо ума:
птенчик готов клюв за идею щерить…
Полной когда станет твоя сума –
вместе со смертью мудрость раздавит череп.
И вознесёшься, и упадёшь опять,
в общем-то, спя, если на самом деле,
крылья свои о небо опять дробя,
кровью и телом завтракая недели…
Пережуёшь, переживёшь глагол,
на ночь вином не позабыв причаститься,
и улетишь в зарево, где щегол
лузгает звёзды, сплёвывая зарницу.