Но Кася тихо и ясно произнесла:
– Я… Ты…
– Нет, – прошептал он. Перед ним танцевала, перегибаясь на блестящий обруч, тонкая девочка. Под её носками шелестела рыжая осенняя листва, и фонарь, которого никогда не было в знакомом дворе, бросал тусклый свет на изломанный временем и каким-то жутким, неизвестным событием, силуэт. На этот образ наплывал, сливаясь с ним, точёный профиль Рая. Его тонкие длинные пальцы растягивались на гитарной деке, едва уловимое движение сильных и одновременно изящных запястий завораживало.
– Козел, – крикнула Кася, и, прямо по ногам Никиты, больно давя каблуками, рванулась в тесном проёме между рядами к выходу. Открывшаяся дверь впустила во все ещё тёмный зал немного света извне, девушка неясным, расплывающимся облаком помаячила в этом сосредоточенном пятне и исчезла. Никита попытался вспомнить её лицо, опрокинутое страстью, но ничего не получилось. Тут же забыл. Кино закончилось.
***
– Ты не оплакала его…
Голос был женский, но глуховатый. В нём уже сквозило время, делающее людей бесполыми. Говорила старуха.
Никита остановился в прихожей, отдёрнул руку, потянувшуюся к выключателю. В доме находился кто-то посторонний. Никогда гости не приходили к ним, и присутствие ещё кого-то в маминой вылизанной до стерильности кухне привело его в ступор. Кит застыл около входной двери.
Мама что-то ответила, совсем тихо, так, что слов не разобрать. Глуховатый голос чётко произнёс:
– Три дня назад. Годовщина была три дня назад, и ты никому не сказала? Не устроила поминальный обед, и не слезинки не проронила?
Три дня назад рыжий Эрик разбил Киту губу. Причём Кит не помнил тот момент, как именно это случилось.
Мама опять что-то неразборчиво произнесла.
– Ты понимаешь хоть, что делаешь с Никитой? Он – твой ребёнок, и он живой. Ему сейчас столько лет, сколько Даниле, когда…. О, Бог ты мой, Ольга! Ты не понимаешь, что это другая жизнь? Своим безумием ты навлечёшь беду. На всю свою семью.
Вдруг мамин голос резко налился какой-то силой:
– Я не знаю никакого Никиты. У меня один сын, Данила.
– Ты дура! – собеседница явно вышла из себя. – Сумасшедшая дура. Нет, хуже. Ты преступница. Убиваешь ребёнка, который даже не догадывается о том, что с ним делают.
– Глупости. – Мама вдруг засмеялась неприятно и страшно. Словно огромный давным-давно заржавевший механизм вдруг пришёл в действие, преодолевая запустение и тлен. Скрипя и подвывая при каждом повороте. Смех, казалось, в ней окостенел, застыл, покрылся ржавчиной.