Да-да, подмечал Михайла за Фёдором
нехорошее.
Боли он боится? Это многие боятся. Но
чтобы так – палец порезать и в обморок с того падать? Случайно дело
было, да было ведь!
А припадки его ненормальные?
Когда глаза у него выкатываются –
сейчас, кажись, вовсе выпадут, когда орет он, ногами топает, убить
может… да, и убивает. Кому повезло, тот удрать успел, а кому не
повезло – при дворе знали, хоть и помалкивали, царевич Федор и
насмерть забить может, когда не ко времени под руку подвернешься. И
чем его утихомирить можно, коли разошелся – только чужие боль да
смерть. Это ж кому сказать!
Михайла как Лобную Площадь вспоминал,
ту казнь, ведьму несчастную, которая в пламени до последнего
корчилась, так у него холодок и прокатывался по спине. А Фёдору
хоть бы и что?
Жутко… что вспомнить, что
представить.
Дверь приоткрылась, тень темная
внутрь скользнула.
- Сиди-сиди, мальчик.
Ага, сиди! Нашли дурака! Михайла уж
стоял и кланялся, каждому в палатах ведомо, что вдовая царица
Любава до почестей лакома, а еще вредна и злопамятна. Не так
поклонишься – навеки виноват останешься, через сорок лет припомнит,
стерва!
Нет уж, Михайла лучше нагнется
пониже, да улыбнется поумильнее, чай спина не переломится. И
одобрение в глазах царицы (придворную науку – чуять настроение
хозяина уже постиг Михайла) его сильно порадовало. Пусть лучше
довольна будет, гадина, чай, не укусит. Но палку он на всякий
случай придержит.
***
Любава зашла на сына посмотреть.
Как давно она сидела вот так, рядом с
ним, маленьким…. Молилась.
И чтобы чадушко выжило, и чтобы
наследником стало, и чтобы она все получила, что ей за мучения
рядом с супругом постылым причитается!
Чего от себя скрывать? Царь Любаве
иногда противен до крика, до тошноты, до спазмов судорожных был.
Набожный, старый, оплывший весь, ровно свечка сальная, потная, а
она-то баба молодая, ладная, гладкая! Ей рядом сильного мужчину
хочется!
Да, хочется, что ж, колода она
какая?
Понятно, царь! Это тебе и титул, и
статус, и деньги, и Данилушка обеспечен на всю жизнь, к хорошему
месту пристроен… ох, братик-братик.
Догадывалась Любава, что случилось,
да сказать не могла. Как о таком даже молвить насмелишься? Да не
абы кому – Борису? Пасынку вредному, насмешливому… и таковым он еще
с молодости был, чуть не с младенчества сопливого, Любава его
подростком помнила, вроде и обычный мальчишка себе, да характер
железный, упрется – не сдвинешь.