Он снял кружку с горелки, ложечкой вычерпал платок и тщательно
перемешал воняющую кислым бурду.
– Ах вот зачем хитрюга испортил платок! – графиня жадно подалась
вперед.
– Ага. Сей дивный напиток внутрь приму, кровь, пока свежая,
воспоминания крепко хранит, гляну что видел наш молчаливый и
загадочный бортник.
– Фу, – скривилась Лаваль. – Противно-то как! Всякую гадость
тащишь в рот!
– Как портовая шлюха! Ваше здоровье, сударыня! – Бух вымученно
улыбнулся, поглубже вдохнул, залпом выцедил противную жижу со
вкусом металла и мышиного дерьма и прислушался к ощущениям. Способ
мерзкий, но действенный, больший эффект дает только питье из
человеческого горла. Если все правильно сделал, можно углубиться в
память достаточно глубоко, увидев самые яркие и запоминающиеся
события. В девяти случаях из десяти это траханье, еда и мысли о
них. Ну и грязные тайны, куда же без них? У всякого они есть, и у
грешника, и у праведника, у праведников даже больше подчас. Ну
разве у деревенского дурачка Прошки грязных тайн нет, этот весь на
показ, онанирует и то на людях, за что поп ему слепотою грозит, да
Прошка все не слепнет никак, а вроде даже и зорчее становится день
ото дня.
Рух откинулся на спинку стула, голова закружилась, в затылке
кололо, тянуло сблевать. Первые раз десять это доставляло
определенные неудобства, а теперь ничего, пообвык.
– Я только слышала о таком, – удивленно вскинула брови
графиня.
– Хочешь попробовать? – Рух протянул кружку. – Я тут оставил
чутка.
– Отвали, – Лаваль посмотрела в глаза. – Не понимаю я тебя,
Рух.
– Да я, вроде, парень простой.
– Живешь в подвале своем. Нет-нет! В плесени и пауках
присутствует некий шарм, денек–другой можно и потерпеть, но не
десятки же лет!
– Каждому свое.
– Прячешься в подземелье, охраняешь коз и поросячье дерьмо.
Зачем?
– Меня устраивает, – отозвался Бучила. – Ненавижу лишние
проблемы и суету.
– Тебе нужно в Новгород, – убежденно сказала Бернадетта. – Мои
друзья, очень и очень влиятельные люди, заинтересованы в услугах,
таких как ты.
– Мерзких чудовищ?
– Это смотря с какой стороны посмотреть. Соглашайся и получишь
все – золото, положение, власть.
– Мне привычней навоз.
– Медленное гниение, как по мне.
– Вполне подходяще для мертвеца.
Ответа Рух не услышал. Ротик графини открывался, но звуки
пропали, перед глазами зависла мутная пелена. Он словно провалился
в бездну, заполненную густым киселем, пока не завис, как паяц на
ниточках, в кромешной, удушающей темноте. Не чувствовал ни рук, ни
ног, а когда прозрел, оказался в чужой голове, задыхаясь от
посторонних мыслей, переживаний и мелких надежд. Свежие
воспоминания отыскал без труда. Ужас ночи, сердце, рвущееся из
груди, звуки шагов за стеной, обмершие дети и Дарья. Солнечный
день, привкус меда. Рух увидел себя. «Какой же все таки страшный» –
пришла в башку неуместная мысль. Потянулись бортнические заботы и
долгое тюканье топором. Ничего важного. Одно точно – к пропаже
дочери Степан отношения не имел. Бучила обжегся об отцовское горе и
погружался глубже и глубже, тонул в ярких вспышках и образах.
Дарья, Филиппка, пчелы, пчелы, пчелы и мед. Воспоминания
становились расплывчатыми и непонятными, пока Рух не наткнулся на
нечто, скрытое в самых потаенных уголочках души. Ночь, хмурый,
неприветливый лес. Степан, бесшумно крадущийся по тропе следом за
расплывчатым белым пятном. Пятно замерло на поляне посреди черной
чащи. Женщину в исподней рубахе окружили неясные тени, мелькали
огромные, выпуклые глаза и тощие когтистые лапы. Женщина протянула
сверток, и Степан сорвался на крик. Все исчезло, растворилось, как
дым. Рух чувствовал вскипевшую в бортнике ярость. Перекошенное
женское лицо. Удар. Хрип. Темнота. Руха выбило из тела Степана,
развернуло налетевшим вихрем и он успел увидеть в зарослях Варьку,
наблюдающую за отцом, ставшим убийцей...