Бучила рывком вынырнул из чужих воспоминаний, наполненных
горечью, утратами, раскаянием и скрытым грехом.
– Я уж испугалась, когда ты глаза закатил! – вскрикнула
склонившаяся над ним графиня.
– Руку, – Бучила вытянул пальцы. – Не бойся. Я тебе
покажу...
Спалось плохо, и поэтому на опушку прибыли затемно. Лес в
предрассветных сумерках казался черной стеной. В небе потухали и
размывались холодные звезды, уступая напору солнца, позолотившего
горизонт. В зарослях вопила полоумная птица, кликая беды и
кровь.
– Давай еще разок уточним, – сказала Лаваль на ходу. – У Степана
год назад пропала жена, так?
– Так, – кивнул Рух.
– Он ее прикончил?
– Скорее всего.
– А теперь она восстала и хочет муженьку отомстить?
– Вполне может быть. Хотя это только теория. Вокруг хутора
шастает, воет и утробно орет. Заложные паскудники жуткие.
– А девчонка?
– Мамка поди сожрала, – предположил Рух. – Времени много прошло,
мозги сгнили, ей теперь один хрен – дочь, сват, брат, любого
схарчит.
– Что сделаем со Степаном? – кровожадно спросила графиня.
– А ничего, – отозвался Рух. – Ну убил жену и убил, с кем не
бывает? Сам грешен чутка, разов пятьдесят. Вот труп тайком в лесу
прикопал, за то пожурю, ишь взялся мне заложных плодить.
– И все? – удивилась Лаваль.
– А чего ты хотела?
– Справедливости, например.
– Ну можно задницу ему напороть. Вообще я в семейные дрязги не
лезу, – скривился Бучила. – Нет, могу, конечно, кому следует
донести, но это шагов двести за бесплатно идти. Оно надо мне?
– Хата с краю?
– Я Заступа, – напомнил Бучила. – Мне лешего или кикимору
подавай, а в человечьи дела нос не сую.
– Зачем тогда поперлись на хутор ни свет ни заря? – удивилась
Лаваль.
– Бабу мертвую будем ловить, – Рух многозначительно воздел
палец.
Непроницаемая черная чаща прохудилась решетом тысяч солнечных
зайчиков. Тьма поползла рваными лохмами, стараясь укрыться у корней
и в кучах сырого валежника. Трава на лугу вокруг хутора слезилась
росой. Теплый ветерок уносил охвостья тумана к болоту.
Недоброе Бучила почуял, увидев выбитую ко всем чертям
дверь, расщепленную и повисшую на петле.
– Не лезь наперед, – он удержал рванувшуюся графиню, и осторожно
вступил на крыльцо, медленно, пядь за пядью, обнажая благоразумно
припасенный тесак. Внутри колыхалась могильная полутьма, смердящая
опорожненным кишечником, гнилью и медом. Под ногами хрустели
осколки посуды. Стол и лавки перевернуты, из раскрытого сундука
кишками повисло белье, посередине разбитый горшок в луже пролитых
щей. И кровь, всюду кровь. Багровые подтеки на полу, мелкие брызги
на стенах и белом боку русской печи. Тягучие капли нитками застыли
на потолке. Красный угол разорен, иконы сброшены, расколоты в щепки
и загажены жидким дерьмом. Кто-то или что–то, билось тут в приступе
ненависти.