— Ты пошто пришел? — проигнорировала Устинья
скользкий вопрос.
— Соскучился.
— Угу, дура я.
Рух откинулся на спину, посмотрел пристально
и сказал:
— Очень давно, в той еще жизни, гадала мне знахарка
одна. Счастья обещала воз, богатство, любовь. Радовался, верил.
А оно вона как вышло.
— Пожалеть тебя? — фыркнула Устинья, не понимая,
куда клонит упырь.
— Можно и пожалеть, я до ласки ух какой
жадный. А лучше погадай мне, Устинья, слыхал, мастерица
ты кости кидать. Кстати, чьи? Запойного пьяницы-самоубивца?
Они вроде самые верные. Или на бычьих?
— У младенчиков кровь выпиваю, а костями
в кружке бренчу, — напряглась Устинья.
— Марью таким макаром сосватала мне?
— Ах вот ты приперся чего, — Устинья взгляда
не отвела. — Дело мое, кого я сосватала, тебе какая
беда?
— Не люблю, когда мной играют. Очень от этого
злюсь, — признался Рух.
— А кто играет? — загорячилась Устинья.
— Не знаю, но обязательно выясню. А пока
с тебя спрос. Слухи дошли, Иринку свою хочешь за Ваньку
Шилова выдать, вот Марью и спровадила мне.
— Кто сказал? — Устинья побелела.
— Ну мало ли кто. Люди. Я, знаешь ли,
общительный, умею развязывать языки.
— Врут люди твои, — вспылила знахарка и осеклась,
боясь разбудить спящую дочь. — Чтобы я ягодку мою
за Ваньку Шилова отдала? Кобелюку паршивого?
Да ни в жисть! Не дай Бог с семейкой
их породниться.
— И то верно, не пара он Иринке твоей,
я сразу так и подумал, — Рух искоса посмотрел
на спящую девушку. — Красивая она у тебя, кровь
с молоком, может, отдашь за меня, чтобы свиньи хорошо
поросились и злой неурожай миновал? Так ты вродь
нагадала? Я возьму.
— Нет, — вскинулась травница.
— А чего, в женихи не гожусь? Рылом
не вышел? — Рух оскалил клыки, приоткрыв лепестковую
пасть. Устинью передернуло.
— Наврала я. — Она инстинктивно прикрыла дочку собой,
так наседка закрывает цыпленка, увидев ястреба в небесах.
— Набрехала и про поросей, и про неурожай. Кости
всякое показали, а я додумала.
— И зачем?
— Не моя тайна, — Устинья отвела взгляд.
— Уходи, Бучила, не мучай. Все равно не вышло
у нас.
— Не скажешь?
— Не скажу.
Рух помолчал, задумчиво поскреб черным ногтем стол
и проговорил:
— Пятнадцать весен тому, к воротам Нелюдова прибилась бродяжка —
голодная, босая, окровавленная, раздетая, с умирающим младенцем в
слабых руках. Свалилась в канаву у ворот, просила еды. Лохмотья на
спине разошлись, и все увидели — женщина клеймена как скотина.
Крест в круге, знак московского патриарха. Ведьма. Люди хотели
камнями забить. Помнишь, Устинья, кто их остановил? Помнишь, кем
была та бродяжка, и что с ней стало потом?