–под
платка выбилась темно–русая
прядь. Стояла не зная куда деть большие, раздавленные тяжелой
бабьей работой руки. Опомнилась, поклонилась в пояс и еле слышно
произнесла:
– Здрав будь, Заступа-батюшка.
– Ты кто? – неприветливо, но в тоже время не без
жалости, спросил Рух.
– Лукерья я, – женщина смешалась, запах страха стал
немного острей. – Ратовы мы.
– Без подробностей, – поморщился Рух. – Чего у тебя за беда?
– Беда, беда, Заступа-батюшка, – закивала Лукерья. – А
ты как знал. Истинно говорят — прозорливец и чародей, в прошлое и
грядущее зришь…
– Языком не мели, – оборвал Бучила. Баба-дура.
Надо же, прозорливец, етишкиный рот. Будто сюда не только от горя,
а с радостью великой люди идут. Пряниками тут кормят,
ага. – Рассказывай.
– Прости батюшка, – Лукерья чуть успокоилась и
брякнула. – Дите у меня, сыночка пятого дни
родила.
– Эка невидаль.
Хотя…, – Рух
пригляделся внимательней. – Не
познова-то сынков-то
рожать?
Лукерья оробела, затеребила
складки холщового сарафана, опустила глаза.
– Долгонько не могла понести, почитай
пятнадцать годков, а тут вдруг Господь наградил.
– Боженька он
такой, – согласился
Рух. – Где
добр, где дереву бобр. Я зачем? Крестным звать пришла? Не пойду,
поп воспротивится, в церковных дверях раскорякою встанет, башку об
образа расшибет. Денег тож нет, самому кто бы
подал.
– Не надо денег, – Лукерья на миг горделиво вскинула голову и
тут же поникла. – Сыночку, Митеньку, подменили.
– С чего взяла? – напрягся Бучила. Случаев подмены младенцев
на его веку не было. Поганое то дело и темное.
– Сердце материнское не
обманешь, – прошептала
Лукерья. – Чужой стал, чувствую то. Глазенки как у
древнего старика, а смотрит с ненавистью, аж оторопье берет. Глянь,
сиську всю изжевал.
Рух опомниться не успел, гостья
рванула одежу с плеча, бесстыдно вывалив крупную, тяжелую грудь
синюшного цвета. Сосок запекся кровавой коркой, в трещинах копились
и проливались струйками прозрачная слизь и свернувшееся
молоко.
– Больно, спасу
нет, – пожаловалась
Лукерья. – Десенки
голые, а будто клычищами терзает меня. Спокойненький был, улыбочка
ангельская, пах слатенько, а нынче орет разными голосами денно и
нощно, кривляется, и дух от его земляной. – женщина
всхлипнула. – Сыночка мой, Митенька.
Подмени–и–или!
– Ну тише-тише, не
голоси,