Не припоминал и аспирант Николай Чагин. Каким-то чудом он оказался здесь, среди бизнесменов и бизнесвуменов, чиновников и мелких политиков, папенькиных дочек и маменькиных сынков. Удача, не иначе.
Но, несмотря на завидное положение, волновался он ужасно. Его ладони, не успев прокатиться по брючинам, вновь покрывались по̀том. На спине уже давно образовалось озеро, не дававшее из стеснения отлепиться от спинки кресла. Боязнь общества, боязнь себя в этом обществе. Люди вокруг казались демонами, готовыми в любую секунду сожрать его, точно креветку на званом ужине, а потом промычать от показного удовольствия. Главная из них как раз и сидела справа. Уже старенькая и порядком подуставшая от жизни, она вела себя с таким достоинством (спинка, подбородочек, губки), что если бы выкрикнула: «Воды!», – то Чагин первым бы кинулся преподнести ей стакан. Слева же, напротив, таилась тихая семейка из двух полулюдей, способных в порыве беспричинной отваги перейти с тихого шепота на шепот обычный и очень собой возгордиться. Ну а сзади… а сзади Чагин и не смотрел. Ему хватало и этих двух эпицентров комплекса и снобизма. К тому же третий звонок только что прозвенел. Скоро начнут.
Ровно через пять минут, как того требует обычай, подняли занавес. Пока зрители разглядывали незамысловатые декорации – две чопорные табуретки и складские ворота, – из-за кулис появился моложавый солдат в советской гимнастерке и принялся козырять по сцене, таращась на публику. Три или четыре раза он усмехнулся, щелкнул глазом, как фотовспышкой, подбил рукой фуражку, затем достал из кармана цигарку и, закурив, присел на одну из табуреток. Зрители в волнении ожидали продолжения действия, но не дождались, пока молодчик не докурил и не прилег вздремнуть. В это время к публике вышел новый актер – мальчик лет двенадцати. Одетый в широкую холщовую рубашку и такие же, как у солдата, галифе с сапогами, он прошмыгнул мимо спящего в склад. Спустя минуту звуковых эффектов лязгающего металла и тяжелых ударов по деревянному полу мальчик вышел из двери, держа в руках молоток и гранату. После звонкого «ХА!» он уселся на пол и принялся долбить инструментом по оружию. Кто-то в зале испуганно вскрикнул, но мальчик не унимался. Занося руку за плечо, он лупил по гранате что есть сил до тех пор, пока не добился своего: вспышка света, громкий хлопок, и все тот же звонкий выкрик «ОЙЙЙОО», только теперь без всякого хвастовства. По сцене пустили дым и включили невнятную музыку на ударных (символ пробегающего времени, если создатели постановки заморачивались над символикой), чтобы быстренько сменить декорации. Когда дым рассеялся, зрители увидели трап, уходящий за кулисы, а рядом с ним – картонные шасси. С другой стороны сцены выбежали журналисты, и под звуки щелкающих затворов с самих небес спустился Бриос Ненцен. Сияющий сединой, обрюзгший и хмельной, он на последних ступеньках помахал правой рукой в сторону зала и спрятал три пальца в карман.