– А летом ты почему-то не зовешь меня на дачу, – усмехнулся я. – В феврале так приперло, блин.
– Да?? Альберт, ты серьезно? Сколько раз я тебе названивал, а ты все «бе да ме». Если бы я сейчас за тобой не приехал, ты бы в жизни до меня не добрался, так что не надо тут.
– Ладно-ладно, я шучу.
Мы откинулись на спинки кресел и сделали по глотку. Не то время, – подумал я, – не то время, чтобы бросаться на людей в поисках правды, – и пожурил себя за поспешность. Сейчас лучше просто расслабиться и допить это дурацкое пиво. К тому же его и осталось-то совсем чуть-чуть. С гулькин нос, как говорится.
Минут пять мы просидели молча, булькая пенным. В комнате стало настолько тихо, что я слышал, как в моем желудке переваривается «здоровый» завтрак туриста. Где-то за окном тарахтел «Буран» смельчака-идиота, по крышам скребли голуби в надежде согреть свои жалкие тушки, а рабочие с соседней недостроенной дачи смачно матерились. Но эти звуки доносились из другого, внешнего мира. Здесь же, в нашей царской гостиной, только нервы бренчали под кожей, да урчали набитые животы. Как я понял, Мика специально никуда не торопился. Ему было на руку оттягивать время лишь бы не начинать неприятный для нас обоих разговор. Впрочем, я тоже перестал себя распылять и просто ждал, когда он подаст знак. Чему быть, того не миновать. Не зря ведь так говорят…
Но рано или поздно антракты заканчиваются. Мика вздохнул и отлип от кресла.
– Я думаю, нам лучше пойти в мансарду, – сказал он. – А то меня уже тошнит от этой охотничьей будки. Сейчас только пивка возьму и пойдем.
Мика принес сразу четыре бутылки, видимо, чтобы лишний раз не спускаться, и я побрел вслед за ним. Пока мы взбирались по деревянной лестнице, мне удалось разглядеть несколько фотографий, развешанных, словно в галерее, вдоль стен. Каждая из них была сделана еще лет десять назад и выглядела типичным семейным «мы-приехали-на-отдых-поэтому-надо-сфотографироваться». На первой, к примеру, Мика стоял с обезьянкой на плече и лыбился, будто ему сказали: «Если не будешь лыбиться, то обезьянка укусит тебя, и ты заболеешь бешенством». На следующей он сидел рядом с нагромождением камней, где в круглом отверстии блестели монетки, и тоже лыбился. И на третьей он лыбился, и на четвертой. Да он, похоже, везде сверкал своими зубешками! Как у него щеки-то не отвисли к двадцати годам?