Хотя нет, я ошибся. На одной он все-таки не улыбался. И я подарю целых двести рублей тому, кто первым угадает, на какой именно. Готовы? Тогда поехали.
Итак, дама в красном платье, я вижу, вы первая подняли руку. Ваша версия?
– В доме восковых фигур.
Нет, это неправильно. Следующий! (Водит рукой по залу в поисках поднятой руки.) Ага, толстяк-чинуша с бородавкой на носу. Кажется, мы с вами уже где-то встречались (кокетливо улыбается). Называйте ваш ответ.
– В луна-парке.
Ах, какая хорошая версия, но, к сожалению, она неверная. Следующий! (Снова водит рукой, но гости в задумчивости потирают затылки.) Ну что же вы, что же! Неужели никто не скажет правильный ответ? Он же такой очевидный!
(Тут чья-то рука неуверенно тянется в воздух.)
Я вижу вас, ваш ответ?
– С отцом, – бормочет голос.
Что? Повторите, пожалуйста.
– Я говорю: с отцом.
И это правильный ответ!
Да, Мика не улыбался на одной-единственной фотографии – со своим отцом. Оба они (Мика – по-детски, а отец – по-немецки) были пузатенькие и позировали напротив древней церквушки. День, судя по их покрасневшим лицам, выдался насыщенным всякого рода экскурсиями. Съездить туда, забраться сюда, сфотографироваться здесь и умереть вот под этим замечательным историческим камнем. Наверняка за кадром мельтешила еще и мама, подгоняя «мальчиков» быть повеселее. Поэтому так и вышло, что отец и сын стояли рядом, словно русский и немецкий солдат в Великую Отечественную, которых сфотографировали для некой фантастической газетенки. Чувствовалось, как один хочет убить другого. И это не потому, что у меня у самого отношения с отцом складывались всегда нескладно, а потому что я действительно ощущал их ненависть друг к другу. Мика ненавидел отца, а отец ненавидел Мику. По крайней мере, на этой фотографии. Не знаю, как там у них в жизни, любовь или вечная вражда, но я увидел лишь то, что увидел. Может, когда-нибудь и спрошу у Мики насчет его настоящих чувств, ну а пока есть проблемы и поважнее, тем более мы уже поднялись в мансарду. Настало время серьезно поговорить.
– Альберт, садись на стул. Я сейчас зашторю окна и тоже к тебе присяду.
– Зачем? Оставь так.
– Думаешь?
– Ну да. Чего в темноте-то хорониться?
– Ладно.
Мика отошел от двух широких окон, разделенных угловой перегородкой, как разделяются носом глаза у человека, и мы уселись на стулья перед круглым столиком. Мансарда, стоит отметить, полностью отличалась от гостиной первого этажа. Если гостиную проектировала шайка пьяных охотников-монархистов, то здесь явно поработала женская рука, причем очень чуткая и внимательная к мелочам. Было заметно, например, что окна специально расположили так, чтобы свет проникал сюда почти круглосуточно (днем – солнечный, ночью – лунный), а диванчик из серой ткани приткнули именно к той стене, куда этот свет как раз-таки не дотягивался. Даже стулья, обычные шведские стулья из светлого пластика, на которых мы только что устроились, излучали едва уловимое тепло – тепло вещей, обретших свое единственно правильное место в нашем мире. Я уже и не говорю о всяких милых, тихонько тикающих часиках, книжных полках с яркими корешками и бамбуковых салфетках на столе. О них нужно писать отдельный том.