Худощавый и крепкий, скорее молодой,
чем старый путник, хотя и уже далеко не юнец, вошел в пределы
срединного тэрского городка с юга. Вошел точно в середине лета и
почти точно в полдень – за час или за два до того знойного мига,
когда солнце почти полностью подъест тени лошадей, повозок, шатров
и навесов на главном крестьянском рынке королевства, что занимал
всю центральную площадь Фатача. Вошел припорошенный пылью и слегка
вымотанный дальней дорогой, во всяком случае, сапоги его были
стоптаны, и пыль развеивалась из дыр под их носами при каждом шаге.
Одежда его была черной, что никак не располагало к долгой дороге
под палящим солнцем, но выкрашенный охрой деревянный диск на груди
путника разрешал и эту несуразность; служителю Храма Присутствия
выбирать одежду не приходилось: и черная сутана с капюшоном из
тяжелого сукна, и такие же черные порты, и те же сапоги с коротким
голенищем – все это было видано и перевидано тысячи раз и не
возбуждало излишнего любопытства. Святой братии от двух главных
храмов Арданы и множества храмов поменьше немало бродило по тэрским
дорогам.
Другое было удивительным. Уставший
священник вел под уздцы черного как смоль жеребца, на котором не
было ни седла, ни какой-нибудь сбруи, кроме накинутой на голову
узды, и опирался при ходьбе о землю затейливым посохом или из
черного дерева, или выморенного в черный цвет. И на то, и на другое
можно было бы и не обратить внимания, но лошадь была столь хороша,
что за нее даже не слишком ушлый купец легко бы выторговал целый
табун неприхотливых и незаменимых в крестьянском ремесле снокских
лошадок, а посох был так искусно покрыт медью, особенно у навершия
и у пятки, что казалось, будто лучшие тэрские ювелиры трудились над
ним. Правда, самая его середина была еще и опоясана серебряной
застежкой, словно древнюю деревяшку кто-то переломил однажды, но по
всему выходило, что сей ущерб никак не умалил ее ценности. Об этом
или о чем-то похожем думал всякий зевака, что попадался на пути
путника, пока тот пробирался по сельским улицам не такого уж
маленького города, пусть даже дома выше двух этажей в нем были
редкостью, но мысли эти были недолгими. Стоило тому или иному
праздному бродяге разминуться с загадочным встречным, как горожанин
по непонятной причине тут же забывал о странном зрелище и только
какое-то время недоуменно морщился и подергивал головой, словно
пытался вспомнить о каком-то важном деле, существо которого вроде
бы мелькнуло в ворохе хлопот, но тут же развеялось без остатка.
Между тем путник уверенно пробирался к городскому рынку и как будто
вполголоса разговаривал с идущей за ним лошадью, хотя та, вроде бы,
вовсе не участвовала в беседе, или говорил еще с кем-то, конечно,
если не беседовал сам с собой по причине сумасшествия или какого-то
каприза. Во всяком случае, если бы какой ловкий фатачский пройдоха
осмелился подобраться поближе к незнакомцу, да сумел разобрать его
негромкую речь, вряд ли бы он что-нибудь понял, поскольку
собеседник странного храмовника был не только невидим, но и
неслышим.